через несколько лет читать свою первую пьесу московским драматургам) и И. Сельвинский, слушавшие и первое чтение. П. Антокольский пришел, возможно, слушать Андрея Глобу, чтением трехактной драмы которого «Свадьба Хьюга» и начался «субботник». (Через много лет, в 1936 году, его литературный путь вновь пересечется с булгаковским – на «пушкинской» теме. Антокольский же вскоре примет участие в судьбе первых пьес Булгакова.)

В протокол литературного заседания-чаепития (на «Никитинских субботниках» всегда сидели за столом с чаем и бутербродами, что было немаловажно для тогдашних любителей современной литературы…) записали вторым номером: «Михаил Булгаков. „Записки на манжетах“. Часть I и II». (В печатной хронике заседаний – в сборнике «Свиток» № 2, вышедшем в 1924 году, будет напечатано: «М. Булгаков – „Записки на манжетах“ (окончание)»; если бы не протокол заседания, осталось бы неизвестным, что порядок чтения был обратным – от Москвы к Владикавказу…) И сразу вслед – запись: «Обсуждений по прочитанному не последовало, ввиду II отделения: 1) Елка, 2) Экспромты, в которых примут участие…» – далее несколько фамилий и «ряд анонимов». Оказался ли среди анонимов тот, кто расписался в листе присутствовавших первым – «Михаил Булгаков», и не пером, как другие, а своим излюбленным цветным – на этот раз красным – карандашом?

На общем листе вид его подписи – как и на первом чтении, – пожалуй, несколько демонстративен. Он заявлял о себе в литературной Москве, еще мало его знавшей.

На «субботнике», впрочем, присутствовали и киевляне, не так давно переехавшие в Москву, – не только Гудзий, но и Валентина Александровна Дынник, тогда известная как переводчица стихов; она кончила в 1920 году Киевский университет. В дневнике И. Н. Розанова – короткая запись об этом вечере: «Пьеса Глобы. – „Записки“ Булгакова. – Конст. Мих. Стаховский. Подарки и шутки. Стихи на поездку Гудзия в Киев (chercher la femme: Гудзий ухаживает за Ладо Руставели) и насчет Юрия Матвеевича Соколова и Дынник…»

14 января сотрудник газеты «Труд» Август Ефимович Явич предлагает Булгакову (в письме) «бытовой фельетон 3 раза в неделю» для страницы «Производство, быт и труд». В этом же месяце в № 5 «России» напечатана вторая часть «Записок на манжетах».

Малообнадеживающие события московской жизни, начавшиеся прошлым летом, между тем получали завершение. «„Задруга“ окончательно ликвидируется, – записывает в дневнике 9 января 1923 года H. М. Мендельсон. – Магазин называется уже „Среди книг“. Есть попытка создать на развалинах „Задруги“ изд-во „Зарницы“, но из этого, по моему глубокому убеждению, ничего не выйдет». Эта же тема – и в дневнике Розанова: 16 января он отметит в дневнике заседания: «Голоса минувшего», а 25 января запишет, что магазин «Задруги» «окончательно закрыли» и речь идет о его «возможной конфискации». 30 января в его же дневнике: «Последнее заседание правления „Задруги“». 3 февраля: «Чай в „Задруге“». 5 февраля: «Вместо магазина „Задруга“ и „Среди книг“ открылся „Колос“, но без вывески». 10 февраля в дневнике H. М. Мендельсона: «„Задруги“ и ее магазина больше нет. Все ликвидировано: продано „Колосу“. Последний обязался докончить начатые издания…»

Взгляд московского бытописателя упорно следит, однако, за приметами обнадеживающими.

«Вчера утром на Тверской я видел мальчика… – комически торжественно начинал он в эти январские дни очередную главку печатавшегося в „Накануне“ из номера в номер фельетона „Столица в блокноте“. – Со встречного трамвая № 6 свешивались пассажиры и указывали на мальчика пальцами. 〈…〉

Лишь протерев глаза, я понял, в чем дело.

У мальчика на животе не было лотка с сахариновым ирисом, и мальчик не выл диким голосом:

– Посольские! Ява!! Мурсал!!! Газета тачкапрокатываетвсех!..

Мальчик не вырывал из рук у другого мальчика скомканных лимонов и не лягал его ногами. У мальчика не было во рту папирос. Мальчик не ругался скверными словами. 〈…〉

Нет, граждане, этот единственный, впервые встретившийся мне мальчик шел, степенно покачиваясь и не спеша, в прекрасной, уютной шапке с наушниками, и на лице у него были написаны все добродетели, какие только могут быть у мальчика 11–12 лет».

Все больше нагнетается торжественность тона.

«Нет, не мальчик это был. Это был чистой воды херувим в теплых перчатках и валенках. И на спине у херувима был р-а-н-е-ц, из которого торчал уголок измызганного задачника.

Мальчик шел в школу 1-й ступени у-ч-и-т-ь-с-я.

Довольно. Точка».

Слова эти, завершавшие фельетон, приобретали особый вес под пером того человека, который три с лишним года назад, в первом своем фельетоне, среди дымящихся руин отечества, писал с острейшей горечью о том, как в ближайшие годы там, в Европе, «будут строить, исследовать, печатать, учиться… А мы… мы будем драться…»

Теперь у него брезжила, кажется, надежда, что ему удастся увидеть возрождение страны. «Из хаоса постепенно рождается порядок», – стремился уверить он своего зарубежного читателя и, пожалуй, себя самого. Начиная этими словами VIII главку – «Во что обходится курение», напечатанную 1 марта 1923 года и прославляющую штрафы за окурки, брошенные на пол в вагоне поезда, за курение в театре, с восторгом повествует он о том, как за плечом проштрафившегося «из воздуха соткался милиционер». И наконец, поднимается до высот комического, но отнюдь не насмешливого, не иронического одушевления: «…ангел-хранитель, у которого вместо крыльев за плечами помещалась небольшая изящная винтовка».

В сентябре 1922 года автор фельетона «Похождения Чичикова» в бессильном гневе мечтает о том, как покончить с гоголевскими героями – Петрушкой, Селифаном, плюшкинским Прошкой и Неуважай-Корыто, – получившими в новой России новые должности, к исправлению которых они ни в коей степени не были готовы.

В начале 1923 года он надеется на лучшее.

«И были грозные, кровавые дожди. Произошли великие потрясения, пошла раскачка всей земли. Те, что сохранили красные околыши, успев ускользнуть из-под самого обуха на чердаки-мансарды заграниц, сидели съежась и глядя в небо, по которому гуляли отсветы кровавых зарниц, потрясенные шептали:

– Ишь, как запалили, черти сиволапые. – И трусливо думали: – Не перекинулось бы и сюда».

Напомним – в этом первом, видимо, из московских фельетонов Булгакова («Муза мести», октябрь 1921 года) очевидно стремление автора выйти на поверхность литературной жизни. Пробуя примериться, приладиться к еще недостаточно известным ему столичным печатным условиям, он использует густую ретушь. При всем том само наличие этих заграничных «мансард» с «трусливыми» их обитателями небезразлично для понимания его дальнейшей работы.

Фельетоны в «Накануне» были, во-первых, не художеством в его чистом виде, а скорее публицистикой, а во-вторых, были прямо адресованы зарубежному русскому читателю. Вслушаемся в слова, которыми начинает он одну из главок «Столицы в блокноте»: «Фридрихштрасской уверенности, что Россия прикончилась, я не разделяю, и даже больше того: по мере того, как я наблюдаю московский калейдоскоп, во мне рождается предчувствие, что „все образуется“ и мы еще можем пожить довольно славно». При видимой простоте этих высказываний за ними стоит