— Мне нельзя.

— А мой телефон как ты узнала?

— Узнала, и все. Так что, поедешь? Мне это очень важно.

Может, женат? Один женился на первом курсе. Первые курсенята пошли. Ян, от которого молодожен вероломно перебежал к Вайману, злорадствовал: «Коркин-то кормящая мать, а? После восьми уже не звони, дети спят. Михалзрайлича можно поздравить с таким приобретением».

— А если меня не пустят, поздно, скажут?

— Это страшно важно. Скажешь, случайно чужие ноты взял.

— Ну вот и отнесешь завтра, скажут.

— А ей завтра с утра заниматься надо, она на концерте играет.

— А если спросят, как зовут да телефон? Ты мою маму, Злату Михайловну, не знаешь: «Хочу позвонить родителям, почему это тебя ночью куда-то гоняют…» Погоди…

Но это вышла соседка из уборной, а мне и впрямь чудится мама.

— Тогда дашь мой телефон, я подойду и скажу, что ты случайно взял мои ноты в библиотеке. Записывай.

«Этюд номер Невский 77» назывались случайно взятые мною ноты.

— Так тебе и поверят. Скажут: врунья. А ехать-то куда?

— Это на Правде, совсем рядом. Дом шестнадцать, квартира двадцать. На третьем этаже, дверь слева. Грачев. К ним два звонка.

— Ты была у них? А как же его жена?

— Какая жена? Он студент.

— Ни о чем не говорит. Коркин тоже студент. Жениться и детей наделать — много ума не надо.

— Дурак! Он с матерью живет.

— Без отца?

— Без. Не у всех отцы Ташкент обороняли.

Дала сдачи дураку? Потому что — потому… Или в меня случайно отлетело? Я счел за лучшее проглотить. Она же не сказала: «Это евреи Ташкент обороняли». Я и так набивал себе цену — еще перехочет.

— Что сказать-то надо? — Я уже предвкушал его реакцию: вдруг я в дверях… Ух!

— Ты вручишь ему книгу.

— Какую книгу?

— Ну, книгу, которая у тебя. Скажешь: Лара не знает, когда она поправится. И поправится ли вообще. Скажешь: пусть Венус всегда напоминает о ней. И больше ни слова. Повтори.

— Пусть Венус всегда напоминает о ней… А что с тобой?

— Я же говорила, что я — больна. Хочешь проникнуть в чужую медицинскую тайну?

— Не хочу.

«Чужой земли мы не хотим ни пяди…» И детектор лжи не зашкалило — я и вправду считал этот альбом своим.

— Я в любую минуту могу оказаться на кладбище.

Жаль, все-таки я к нему привык. Ничего не поделаешь: никто не забыт, ничто не забыто. Но если она действительно умрет, то возвращать альбом глупо.

— Да сейчас от всех болезней лечат.

— Много ты знаешь.

Я не верил. Раз в тысячу лет, конечно, и не такое бывает. Когда-то мы с Клавой читали «Даму с камелиями». Не хуже, чем автопортрет в форме обер-лейтенанта с партизанкой на коленях. То место, когда он примчался на кладбище. Вся школа во главе с Сергеем Васильевичем уже проводила ее в последний путь, на прощанье отсалютовав гайдаровским салютом. Но он должен, должен ее увидеть! Пусть с забитым землею ртом. О, Лара…

Раз в тысячу лет бывает всякое. Начну сейчас заниматься по пять часов и поступлю в Первый состав (в «Рапсодии» скрипач занимался по двенадцать). Побываю во Флоренции. Я должен, должен ее увидеть. «Ты не печалься, ты не прощайся, ведь жизнь придумана не зря».

— Кто это звонил?

— Да одна… Ноты сунула мне в портфель. Я и увел. Скоро вернусь, это на Правде, совсем рядом. Дом шестнадцать, квартира двадцать.

— Доешь сперва.

X

Две троллейбусные остановки до к/т «Правда», еще два шага по Социалистической, и ты на улице Правды. Кругом одна Правда, ничего, кроме Правды. На этом бульварчике когда-то наблюдались чудесные явления, свидетелями коих были многие, и в их числе мы с Клавой. Фасад дома — какого-то института — после его обработки пескоструйкой вдруг пошел изображениями святых угодников, смущая горожан благолепием своей позолоты, а еще более — несанкционированностью происходящего. Чудо продолжалось несколько дней, после чего было замазано малярами. (А может, и соскоблено — чтоб впредь святым неповадно было хулиганничать.)

Своим явлением я затмил это чудо. Согласно инструкции, позвонил дважды. На условный сигнал открыла женщина, по-шпионски неприметная: халатик, чулки в резиночку, плавно переходящие в вязаные носки и заканчивающиеся шлепанцами. Старушка мать, которой по паспорту, может, и пятидесяти-то нету.

И глядит, привычно насупившись.

— Мне к Юре.

Здороваются либо со знакомыми, либо с начальством: перед последним «снимают шапку». Она — ни то, ни другое, только заподозрила бы подвох. Еще допускалось поздороваться очень мрачно, буркнуть «здрасьте», — но при этом нужно грызть пролетарскую косточку, а кто мне ее кинет?

Крик:

— Кто там?

— Откуда я знаю, кто к тебе ходит.

Из-за двери показалось мускулистое плечо в вырезе майки и половинка лица. Для взрослого вернулся домой рано. Может, это говорило о намерении лечь лицом к стене, отказавшись от приема пищи? Или о завтрашнем зачете по иконографии земноводных? А может, проголодался? О чем-то это говорило (но слов я не разобрал).

Увидев меня, он зажмурился и тряхнул головой. Как будто по ошибке хватил стакан спирту. Нет, не померещилось: это был я.

— Что с ней?

Я строго следовал инструкции:

— Лара не знает, когда она поправится. И поправится ли вообще… — Сглотнул: она уж наверняка ему меня расписала, надо не подкачать. — Пусть Венус всегда напоминает о ней… — Торжественно протянул альбом.

Сей верительной грамоты он не принял. Про незадачливого посла говорится: «С чем пришел, с тем и ушел». Вот бы мне так.

— Что с ней? — повторил он.

Уйти от ответа? Если в прямом смысле, то он кинется за мной вдогонку — в майке, в новых домашних тапочках, не примятых пятками. Аккуратист. Не в мать: та в козловых шлепанцах, плавно переходивших в шерсть носков и затем в человеческие ноги.

— Что с ней?!!

— Я не имею права разглашать. Это чужая медицинская тайна, а чужой земли мы не хотим ни пяди.

Повысовывались любопытные варвары: одна, другая. Среди них девочка Варя, шаркавшая взрослыми пантуфлями с барашковой выпушкой и стоптанными задниками.

Кто-то вдруг сердито говорит его матери:

— А чего вы, Варвара Георгиевна, мою книгу-то кому попало даете? — И при полном попустительстве сына Варвары Георгиевны забирает у меня альбом («дореволюционную книгу, где изображены святые»). Я почувствовал себя обманутым, оскорбился. Также и за Лару.