Вошел певец в платье персиянина, но с грузинским лицом и запел перед джаматом следующую старинную повесть.

«В дни кровавых битв славного Фет-Али-хана, когда от Дербента до Куры развевались его победоносные знамена и он готовился уже перенесть огонь и меч за воды Куры, раз на одном из его передовых постов сидели несколько воинов и каждый рассказывал то, что было с ним в жизни необыкновенного.

– Тяжело вспоминать мне былое мое, – говорил один шахсаванец, – оно камнем лежит у меня на сердце. Образ погибшей на моих глазах девушки неотступно повсюду стоит передо мной, и даже в битвах я слышу ее мольбы, заклинания и проклятия. Как исступленный бросаюсь я на врагов, ища смерти, но смерть бежит от меня. Все называют меня храбрым, а я – подлый трус!

Помню я ту роковую ночь, когда я тихо, как змея, подполз к знакомой кибитке моей дорогой Гюльназ.

– Прости, мой милый, – шептала она, – последний раз я в твоих объятиях; завтра в это время обнимут меня другие, нелюбимые руки, завтра отвезут меня к старому мужу, и я не увижу тебя более.

И она, рыдая, целовала меня в уста и в очи. Я уговаривал ее бежать со мной, я клялся ей, что небо и земля позавидуют нашему счастью, и скоро мы уже мчались с ней по лугам Муганской степи. Все было тихо кругом, только ветер гнался за нами погоней да рои змей, испуганные смелым скакуном, шипя расползались в стороны.

Солнце поднялось уже высоко и жгло невыносимо, когда мы остановились наконец в тенистом лесу близ Аракса. Утомленная Гюльназ крепко заснула, а я повел купать усталого коня. Возвращаясь, я услышал страшный вопль; в ужасе бегу на крик и вижу… Чудовищный, громадный змей до груди уже проглотил Гюльназ, и только раскинутые руки ее остановили пасть чудовища…

– Спаси меня… убей его… он душит меня, – кричала она.

Дрожь пробежала у меня по телу, голова пылала, я прицелился, но руки трепетали, в глазах темнело, и я опустил ружье.

– Я задыхаюсь!.. Заколи его!..

Кинжал дрожал в моих руках… Я сделал несколько шагов вперед, но не смел броситься на змея.

– Если боишься, дай мне кинжал, я поражу чудовище…

Но я трепетал от страха. Стоны Гюльназ пронзали меня; я видел ее глаза, обращенные ко мне с мольбой, видел ее трепещущее посиневшее лицо и кровь, текущую из уст, видел, как грудь ее разрывалась, как напрасно боролась она со змеем, как он душил ее. Сто раз хотел я броситься к ней на помощь, но невольный ужас приковывал меня к месту.

– А! Я вижу, что ты подлый трус!.. – вскричала она. – Так пусть же лучше умру во чреве этого чудовища, чем разделю когда-нибудь ложе с тобой, гнусный предатель!..

С этими словами она сложила руки над головой и исчезла в пасти змея; он обвился вокруг дерева, и я слышал, как затрещали кости несчастной…

– Так умри же, подлый трус! – вскричали его товарищи.

И шахсаванец пал под ударами…

Так совершила судьба свой приговор над предателем».

Чонгурист умолк. Джамат молчал, пораженный.

– А! Старая песня пробудила в вас совесть, – быстро проговорил незнакомец. – Отчизна – это наша драгоценная Гюльназ! И разве чудовище не поглотило уже большей половины ее? Разве она не взывает к вам о помощи? И вы, как подлый шахсаванец, не смеете броситься с кинжалами… Вы ждете, пока враг не захватит всю нашу землю! Трусы, достойные смерти!..

– Война! Война! – закричали в джамате.

Вдруг грянул и раскатился в горах пушечный выстрел. Снаружи кто-кто крикнул: «Гяуры! Спасайтесь!» Незнакомец и чонгурист первые бросились на коней и в общей тревоге исчезли из вида. Махмуд-мулла проводил их глазами.

– Пойдем с предложением мира, – сказал он оставшимся возле него старшинам.

Лезгины сдались…

Гуляков принял старшин в русском лагере и оставил неприкосновенными в Джарах не только дома и имущество жителей, но для большего успокоения последних вывел войска из селения, поставив их бивуаком на берегу Алазани. Скоро явились к нему сюда депутаты от всех вольных лезгинских обществ, изумленных неслыханным в Азии великодушием победителя, и заключили трактат, по которому весь Джаро-Белоканский гез, самухские владения и елисуйское султанство поступали на вечные времена в подданство России и облагались данью. Для утверждения же над ними русского господства построены были при броде Урдо Александровский редут и, сверх того, два укрепления: одно – на местности, известной под именем Царских Колодцев, а другое – в Караагаче.

Гуляков был награжден за эту экспедицию орденом Святого Георгия 3-й степени, а два батальона кабардинцев, вынесших на своих плечах всю тяжесть боя, заслужили от государя по рублю на человека.

Некоторое время Кахетия наслаждалась полным спокойствием. Но хищные инстинкты лезгин скоро опять взяли верх над опасением кары и новых погромов. 9 июля сильная партия, неожиданно спустившись с гор, кинулась на передовой пикет Кабардинского полка. К счастью, он не был захвачен врасплох. Встретив отпор, лезгины понеслись к табунам, ходившим на пастьбе, но, встреченные и здесь ружейным огнем караулов, ограничились тем, что отхватили в одном оплошавшем казачьем полку двести одиннадцать лошадей и угнали их в горы. Джарцы в свое оправдание спешили известить Гулякова, что эти лезгины пришли из Дагестана, но что они примут все меры для возвращения пропажи. Гуляков отлично понимал, что джарцы – такие же участники набега, как сами дагестанцы, но пока, не имея возможности наказать их, сделал вид, что верит их обещаниям. Это, однако же, ободрило лезгин, и в темную осеннюю ночь, с 21 на 22 октября, лагерь Гулякова был атакован внезапно десятьютысячным скопищем горцев. Оглушительный гик, трескотня ружейных выстрелов и крики «Тревога!» подняли всех на ноги. Страшное ночное нападение требовало хладнокровия, без которого легко было растеряться среди этой сумятицы, и, к счастью, войска Гулякова сохранили порядок и полное самообладание. Выдвинув вперед артиллерию, они всю ночь стояли под ее прикрытием, не трогаясь с места. Но чуть стало светать, русский отряд перешел в наступление, и хотя лезгины исчезли, как призраки ночи, однако же арьергард их, настигнутый на переправе, поплатился множеством убитых, раненых и утонувших в Алазани.

В ночном нападении участвовало много дагестанских горцев, и князь Цицианов писал по этому поводу аварскому хану: «Ваши дагестанцы напали на лагерь Гулякова, но через полчаса, как зайцы, бежали опять за Алазань, оставив на месте и в реке триста сил ваших зайцев, или мух, кои до сих пор не верят, что воробьям нельзя вести войну с орлами».

Еще резче выражается Цицианов в послании одному из старшин аварского племени, которого подозревал в сношениях с мятежными джарцами.

«Вам известно, – говорит он, – постель ли я люблю, или боевое поле, где кровь льется реками, а головы валятся, как яблоки. Следовательно, не слабой мухе, каков аварский хан, против непобедимого русского оружия брать гордый голос и думать устрашить меня, поседевшего под ружьем».

Вероломные поступки джарцев заставили наконец Цицианова предписать Гулякову вторично наказать их оружием. Но в то время, как войска собирались в поход, получено было известие, что хан Казикумыкский с шеститысячным войском сам перешел на правый берег Алазани и занял крепкую позицию, прикрытую с флангов топкими болотами, а с фронта дремучим лесом и чрезвычайно густым терновым кустарником, через который невозможно провести артиллерию. Несмотря на то, Гуляков двинулся навстречу хану и 1 января 1804 года атаковал его. Пока орудия, выдвинутые влево, громили казикумыкцев продольным огнем, охотники под командой опытного в Кавказской войне подполковника Эристова[39] пробрались через лес и кинулись с фронта. Шесть знамен, развевавшихся на гребне завала, сразу перешли в руки русских, и неприятель, прижатый к реке, вынужден был спасаться вплавь, осыпаемый с берега картечью и ружейными пулями.