– Тогда нам не остается ничего другого, – заявила она, – как отправить Ховендена в Рим за настоящим специалистом. Причем немедленно.

Ее тон был безапелляционным и не допускал возражений. После пережитого душевного смятения ей сейчас приносила облегчение возможность действовать, что-то организовывать, раздавать приказы другим и даже самой засучить рукава.

– Княгиня назвала мне фамилию прекрасного врача. Я где-то ее записала. Пойдемте со мной.

Лорд Ховенден послушно поплелся за ней, запомнил заветную фамилию и отправился к машине. У подножия лестницы его дожидался Челайфер.

– Если не возражаете, я поеду с вами, – произнес он. – Не хочется крутиться там у всех под ногами.

Они выехали в половине шестого. Солнце еще не взошло, но было достаточно светло. По краям бледно-серого неба со стороны гор темнели облака. В долинах лежал туман, и воду озера Больсена тоже скрывала молочного оттенка пелена. Воздух оставался прохладным. На окраине города им встретился взбиравшийся вверх караван навьюченных мешками мулов, которые, позванивая колокольчиками, тянулись по крутой улице в сторону рыночной площади.

Витербо еще не проснулся, когда они миновали его. На перевале в Чиминских горах им впервые блеснуло в глаза солнце. К семи часам утра они уже прибыли в Рим. Верхушки обелисков, скаты крыш и купола выглядывали из глубокой тени, подсвеченные лучами восхода. Они проехали вдоль Корсо. На пьяцца-ди-Венеция остановились рядом с кафе, заказали по чашке кофе и отыскали в справочнике адрес доктора, рекомендованного миссис Олдуинкл. Как выяснилось, он жил в квартале, прилегавшем к железнодорожному вокзалу.

– Поговолите с ним сами, – предложил Ховенден, попивая кофе. – Я не в ладах с местным языком.

– А как же справились позавчера, когда вам самому пришлось обратиться за медицинской помощью? – поинтересовался Челайфер.

Лорд Ховенден покраснел.

– Дело в том, что тот влач был англичанином. Но сейчас он уже уехал, – поспешно добавил он, опасаясь, что Челайфер захочет взять с собой и английского доктора тоже. – Отплавился в Неаполь, – уточнил Ховенден, рассчитывая, что подробности добавят правдоподобия его истории. – Его вызвали туда на опелацию.

– Он хирург? – удивленно вкинул брови Челайфер.

Ховенден кивнул и опустил голову.

Они двинулись дальше. Когда машина свернула с площади к форуму Траяна, Челайфер заметил небольшую толпу, состоявшую главным образом из уличных мальчишек, обступившую ограду форума у ее дальней стороны. В центре стояла бледная худощавая женщина в голубиного оттенка платье. В ней даже с такого расстояния легко угадывалась англичанка. По крайней мере итальянкой она быть никак не могла. Леди в сизом платье перегнулась через ограду и очень осторожно опускала вниз веревку, на конце которой весьма изобретательно прикрепила большую алюминиевую кастрюлю, полную молока. Медленно вращаясь при движении, кастрюля постепенно достигла поверхности дна форума. И не успела она встать на место, как сразу донеслось многоголосое мяуканье, урчание, шипение, и дюжина кошек бросилась к кастрюле, принявшись лакать молоко. За первыми последовали другие. В каждой щели между камнями обнаружилось по кошке. Тощие коты спрыгнули с мраморных пьедесталов и важной трусцой леопардов направились к пище. Месячные котята ковыляли на нетвердых еще лапах. За несколько секунд кастрюлю густо облепили со всех сторон животные. Мальчишки приветствовали это зрелище радостным улюлюканьем.

– Чтоб мне пловалиться, – сказал лорд Ховенден, который слегка притормозил, – но мне кажется, это ваша матушка.

– Вероятно, – кивнул Челайфер, сразу узнавший ее.

– Хотите, чтобы я остановил машину?

Челайфер покачал головой:

– Нам нужно попасть к доктору как можно скорее.

Когда форум остался позади, Челайфер заметил, как, верная своим вегетарианским принципам, его матушка бросала вниз кошкам куски хлеба и холодную картошку. Вечером она наверняка придет сюда снова, подумал он. Ей не потребовалось много времени, чтобы найти себе в Риме достойное занятие.

Похороны никак не могли состояться до заката солнца. Могильщики, хористы, ризничий и даже сам священник до того времени отсутствовали, отправившись в поля на сбор винограда. Пока длился световой день, у них имелись дела поважнее, чем заниматься покойниками. Пусть мертвые сами хоронят своих мертвецов. А живые испытывали потребность в вине.

Мистер Кардан один сидел в пустой церкви. То, что совсем недавно было Грейс Элвер, лежало теперь в гробу на похоронных носилках в центральном проходе. Это нельзя было считать компанией; просто некоторое количество неживой плоти в деревянном ящике. Красное шишковатое лицо мистера Кардана выглядело неподвижным, словно замороженным. Оно напоминало лицо мертвеца; как раз одного из тех, кому и полагалось хоронить своих мертвых. Он сидел мрачный, склонившись вперед, положив подбородок на упертые в колени руки.

Еще три тысячи шестьсот пятьдесят дней, думал он; это в том случае, если бы я прожил десять лет. Еще три тысячи шестьсот пятьдесят дней, а потом конец всему и могильные черви.

Он размышлял и о том, какой страшной бывает смерть. Однажды – много лет назад – у него была очень красивая ангорская кошка. Она сожрала в кухне много черных тараканов и умерла. Мистер Кардан часто вспоминал ту кошку. Так можешь умереть и ты. Конечно, люди не глотают черных тараканов, но есть испорченная рыба. Эффект почти тот же. Чертова слабоумная! – думал он, глядя на гроб. Умереть такой отвратительной смертью. Боли, рвота, обмороки, кома, а теперь гроб, в котором уже начали работу ферменты разложения и черви. Не слишком-то возвышенный и достойный уход из жизни. Никаких надгробных речей, никаких плакальщиков, ни Крошки Нелл, ни Пола Домби. Единственный момент в духе Диккенса – в редкую минуту, когда сознание вернулась к ней, Грейс вдруг спросила о медведях, которых он ей подарит, когда они поженятся.

– Они будут взрослые или маленькие медвежата?

– Медвежата, – ответил мистер Кардан, и Грейс радостно заулыбалась.

Собственно, это были единственные разборчивые слова, какие она произнесла. За весь период ее очень долгой предсмертной агонии они одни показали, что в ней жила человеческая душа. Остальное время она представляла собой лишь мятущееся от боли тело, плакавшее, кричавшее и издававшее бессвязное бормотание. В трагедиях реальных страданий и смерти не бывает катарсиса. Они неумолимо переходят от одного акта к другому до самого конца, не облагораживая ни страдальца, ни того, кто за ним наблюдает. Только трагедии духа дают чувство освобождения и полета. Но в том-то и дело, что любая духовная трагедия рано или поздно переходит в плотскую. Рано или поздно каждая душа обнаруживает себя пленницей умирающего тела, когда мыслей уже нет, и остаются лишь боль, рвота и ступор. Трагедия духа есть нечто второстепенное, не столь уж важное в жизни, как и сама душа представляет собой ненужное излишество, продукт избытка жизненных сил, как перья на голове удода или чрезмерное количество обреченных на бессмысленную гибель бесполезных сперматозоидов. Душа не имеет значения; есть только тело. Когда ты молод, оно красивое и сильное. Но тело стареет, сохнет и начинает пованивать. Потом тело окончательно разрушается, жизнь покидает его, и оно обречено на гниение. Как бы не были красивы перья на голове, они гибнут вместе с птицей. Вот и дух – может, самое впечатляющее из всех украшений на свете, – тоже обречен. Омерзительный фарс, подумал мистер Кардан. И к тому же проявление дурного вкуса.