— Тут ты, конечно, права, но все-таки… — колебался Идзуми.

И действительно, никто не отрицал, что Мидзусима был большой труженик. С раннего утра и до заката он носился по поселку на своем «джимни», ремонтировал водопровод, всякие трубы и патрубки, был отличным столяром, мог и лес порубить, если требовалось. Короче, был мастером на все руки. Помогал Цутаэ в разведении ее любимого сада и даже на кухне. Цутаэ его очень ценила и стала брать с собой, когда ездила за покупками. Теперь Мидзусима был не просто управляющим дачным поселком, а скорее кем-то вроде личного слуги в доме Идзуми.

— Вот ты говоришь, что он тебя обманул, а ведь ты сам виноват. А так ли тебе плохо оттого, что тебя обманули? Дай ему понять, что ты все знаешь, но все-таки не собираешься его увольнять, а оставишь у себя. И если что, всегда можешь этим его припугнуть, сказать, что ты все про него знаешь. И будет он твоим верным псом, — фыркала Цутаэ.

Цутаэ любила подтрунивать над Идзуми, говоря, что он слишком хорошо относится к людям. Сам Идзуми, в общем-то, не считал, что люди хорошие. Но у него был определенный стиль ведения дел. Он в первую очередь ценил в людях искренность, а во-вторых, должен был доверять человеку. Чтобы заработать доверие, требовалось время. Ни о какой искренности со стороны Мидзусимы говорить не приходилось. Так что о доверии такому человеку и речи быть не могло. Более того, Идзуми никак не мог себе простить собственной ошибки.

Идзуми уступил разумным доводам Цутаэ. А лучше сказать, пошел на поводу у сиюминутной выгоды — дачи продавались хорошо, а толкового управляющего на замену Мидзусимы не было. В конечном итоге Идзуми просто закрыл глаза на тайные пристрастия Мидзусимы.

На близкие отношения Цутаэ и Мидзусимы Идзуми обратил внимание через год, зимой. В зимний период дачный поселок практически вымирал. И не то чтобы в этих местах было много снега, но желающих приезжать на дачу, где делать было абсолютно нечего, в леденящую стужу не находилось. Но Цутаэ настаивала, что хочет провести зиму на полюбившейся ей даче. Идзуми неохотно согласился и отправился домой в Титосэ, но на душе у него было тревожно.

В один из дней, когда, по прогнозам, ожидали снежную бурю, он, беспокоясь за Цутаэ, вернулся на дачу. Жены не было ни в гостиной, ни на кухне. Забеспокоившись, уж не случилось ли чего, он ринулся в спальню, распахнул дверь и увидел Цутаэ с Мидзусимой в постели. Картина потрясла его до глубины души. Цутаэ было шестьдесят. И хотя выглядела она не по годам свежо, но ведь Мидзусима был на двадцать лет моложе и к тому же любил молоденьких девушек, даже девочек. Возможно, поэтому Идзуми был убежден, что ничего подобного произойти просто не может.

— Ой, это ты. С приездом, — расцвела улыбкой Цутаэ, лежа в кровати, и, будто ничего не произошло, обратилась к лежащему рядом Мидзусиме: — Сегодня, кажется, холодно. Сколько градусов, говоришь?

Мидзусима в смущении опустил глаза, но послушно ответил:

— Думаю, что ниже десяти.

— Не увольняй Мидзусиму. Он это тоже считает частью своей работы. Сам, наверное, догадываешься, почему он вынужден этим заниматься, — снова обратилась Цутаэ к хранившему молчание Идзуми.

Что себе позволяет эта шестидесятилетняя старуха! Унижать мужа в присутствии другого мужчины! Прилив гнева сменился жалостью к себе. По тому, как они обращались с ним, он только теперь осознал, что эти двое его ни во что не ставят, но было уже поздно. Сомнений быть не могло: все, что говорила ему Цутаэ, пелось с чужого голоса.

— Я буду заниматься поселком и делами госпожи.

При Идзуми они соблюдали дистанцию, но их близость не укрылась от глаз окружающих, как талая вода растекаясь по округе. В зимний период туристические места пустовали и заняться местным было нечем. Сначала слухи стали распространяться среди приходящих в поселок работников, потом среди соседей, а затем и среди приезжих. Идзуми оставалось только дивиться, как быстро дачи стали менять своих хозяев и как прямо на его глазах поселок пришел в упадок. Компания Идзуми стремительно летела под откос. Когда дело дошло до продажи дома в Титосэ, Идзуми уже казалось, что это сам бог чумы в облике Мидзусимы свалился ему на голову. Но ведь это он сам нанял его на работу, упустил шанс уволить и тем самым только ухудшил ситуацию. Осознав, куда все движется, Идзуми стал задумываться о смерти. Он не вышел из игры. Как раз наоборот. Он решил участвовать в состязании — наблюдателем.

Из спальни по-прежнему доносился разговор двух выживших из ума людей.

— Юка-тян!

— Что вам?

— Пойдем поиграем на улице!

— He-а, давай тут побудем.

Идзуми покраснел от стыда, его трясло как в лихорадке. Он больше не в силах был это выносить. Идзуми показалось, что его сейчас разорвет от злости. Терпеть такое унижение! Разве мог он когда-нибудь представить, что в семьдесят лет ему придется испытать такое? Какой позор! Его первым порывом было достать охотничье ружье, запертое в шкафчике в его комнате, застрелить подлецов и покончить жизнь самоубийством. В голове он уже не раз прокручивал этот сценарий.

Идзуми отошел от двери и направился в свою комнату. Быстро взбежал по лестнице на второй этаж и открыл дверь в северной части коридора. В этой комнате солнца почти не бывало. Здесь стояла гробовая тишина и пахло затхлостью. Запах брошенного старика. Эта мысль еще больше пришпорила его гнев. Он проворно отворил ключом дверцу шкафа, где было ружье. Достал свое любимое — фирмы «Сакко». Последний раз он охотился в феврале. Сейчас, спустя полгода, он снова ощутил знакомую тяжесть ружья. В местечке Сиранукатё, что в Кусиро, он уложил из него оленя. Посоветовал ему охотиться на пятнистых оленей все тот же Мидзусима.

— Босс, а вы охотой не увлекаетесь?

— Раньше охотился, в последнее время забросил.

Многие из его друзей увлекались охотой. Сам же он играл в гольф и рыбачил, и то лишь за компанию с сослуживцами. Мидзусима стал долго и нудно рассказывать про охоту, будто вспоминая о полученном удовольствии, но на лбу его блестел пот, и от его рассказа несло чем-то непристойным.

— Это хорошее хобби. Я часто на дежурстве стрелял из ружья по бродячим псам и енотовидным собакам, которые выбегали на взлетную полосу, — довольно забавно. Когда пуля попадает, животное резко падает. Ощущение потрясающее! В кино вот показывают часто, как человек, когда в него попали, зажимает рукой рану, и на лице его недоумение, типа не пойму, что произошло. Так вот, это все вранье. Животное просто грохается на землю. Если же сразу не попал, так чтобы насмерть, то начинаются судороги и животное странно так падает. Тогда, конечно, немного жалко его становится. Другое дело, если попадешь. Сразу, как говорится, кровь взыграет. Получилось! — думаешь. Сначала кровь кипит, а потом так — фьють! — растекается по венам по всему телу. Потрясающее чувство, испытаешь раз — остановиться не сможешь. Это, я думаю, и есть человеческий, нет, мужской инстинкт. Вы бы, босс, снова попробовали. Нет, конечно, не диких собак стрелять. И не птиц. Что на птиц размениваться. Если живешь на Хоккайдо, сам бог велел охотиться на пятнистого оленя. Непростительно не попробовать. Сами посудите, здесь же нет ограничений на отстрел: хочешь — на оленя охоться, хочешь — на медведя. Чуть-чуть потренируетесь и вспомните, как стрелять.