Кров всячески поддерживал азарт хозяина, так как умел разделывать дичь и знал, как нужно готовить птиц, становившихся жертвами генеральских ружей; время от времени, когда птиц летело много, а делать Крову было нечего, он заряжал хозяйские ружья, чтобы фон Эсслин мог стрелять чаще. В тот вечер, когда случилось несчастье, опять поднялся ветер, но было на редкость тепло, словно в августе, и разве что обрезанные голые лозы в винограднике напоминали о действительном времени года: на черных распятиях не появилось пока ни одного зеленого листика. Зато птиц было в избытке, и генерал стрелял в них, тогда как его раб заряжал дымящиеся ружья. Что в точности произошло, известно немногим и тщательно скрывается — некоторые считают, что беда случилась из-за беспечности генерала. А на самом деле было вот что. Качалка стояла рядом с отсыревшим земляным бруствером, который отсырел еще больше из-за проливных дождей, не прекращавшихся несколько дней подряд перед несчастьем. Непреднамеренно — естественно, он настаивал на этом, хотя ему никто не поверил — кров, меняя местами ружья, нечаянно слегка утопил стволы второго ружья в размокшей земле, таким образом в них забились плотные комки грязи. Обтерев одну двустволку, он отдал ее фон Эсслину и занялся другой. Вот тут-то все и случилось. Старик привык стрелять сразу из двух стволов, целясь немного впереди стаи, так чтобы птицы сами налетали на горсть смертельного свинца. На этот раз, когда курки одновременно щелкнули, ружье выстрелило в обратную сторону, стволы взорвались, приклад отвалился, и генерал получил весь заряд в лицо. Он мог бы и погибнуть, как говорили потом хирурги, занимавшиеся его изрешеченным дробью лицом.

Весь в крови, порохе и грязи, генерал в ужасе и отчаянии обернулся, словно ожидая помощи от Крова, но в свете вспышки увидел, что его слуга как будто ждал взрыва, так как предусмотрительно спрятался за старой оливой, подняв руки, будто желая закрыть уши. Фон Эсслин заревел, словно бык, и встал, весь дрожа от шока и боли, однако в этом реве слышались также иные ноты — горечь и боль душевная из-за предательства любимого польского раба. Содрогаясь всем телом, с развороченным лицом, не сводя с взгляда с поляка, генерал постоял несколько мгновений, а потом рухнул на колени, схватившись за качалку, качалка опрокинулась, и генерал упал ничком в траву.

К сожалению, все это видел юный солдатик в форме генеральского адъютанта; он как раз искал фон Эсслина, чтобы передать срочное послание, а так как в доме не нашел никого, то отправился в сад, и там, едва разглядев своего командира, увидел и остальное, в том числе и подозрительно прятавшегося за оливой слугу. Не было никаких сомнений в том, что Кров знал, что произойдет, следовательно, был в этом виновен. Юный немец впал в оцепенение, когда на его глазах генерал упал, рыча от боли и ярости. Пули со свистом пронеслись по кустам. Все было настолько неожиданно, что адъютант словно прирос к земле и простоял несколько мгновений, прежде чем броситься к генералу и одновременно свистнуть в свисток, призывая на помощь караульных, которые, стуча каблуками и тяжело дыша, примчались на балкон, держа наизготовку бесполезные винтовки. Кров был уже рядом с хозяином, на коленях, когда прибежал офицер, так что они вместе подняли все еще содрогавшееся тело и понесли его на веранду. Кто-то, не растерявшись, разыскал носилки, и генерала, яростно ругающегося и стонущего, положили на них. В громоздком служебном фургоне было довольно просторно, имелись откидные сидения, так что «скорую помощь» вызывать не пришлось. Главное было как можно скорее доставить генерала в находившийся в крепости госпиталь. Раненого уложили в фургоне. Потом офицер достал свой «люгер» и сказал Крову: «Поедешь с нами».

Кров не выказал особых эмоций, только попросил разрешения отлучиться в уборную. Офицер разрешил, но дверь приказал не закрывать и сам встал возле нее с оружием наизготовку. В полном молчании они доехали до крепости, где была вызвана охрана, и дежурный офицер получил приказ назначить на вечер военный трибунал. Потом он рассказал о случившемся всем, кто был на дежурстве, и сообщил по телексу, что генерал фон Эсслин тяжело ранен и что сведения о его состоянии будут получены от медиков этим же вечером. Врачи, не медля, смыли кровь, порох и грязь с лица генерала и с облегчением увидели, что все раны поверхностные, но вот его зрение под угрозой. Генерал почти ничего не видел, и тут прогнозы были неутешительные, по крайней мере на ближайшее будущее. Командование войсками исключалось, и оставалось только надеяться на скорый приезд нового командующего. Безусловно, это была катастрофа для amour-propre совершенно здорового мужчины — вдруг оказаться в темноте, а впереди — госпитализация и неминуемая отставка. Кроме боли и шока, кроме ноющих швов на щеке и на подбородке, его мучило страшное ощущение безысходности и абсолютной беспомощности. К нему приходил окулист, светил в глаза разными фонариками, но не сказал ничего определенного. Глазам надо дать время, объяснил он, ведь на них тоже сказался шок, вызванный несчастным случаем.

Несчастным случаем? В тот же вечер военный трибунал в тягостном молчании заслушал показания адъютанта относительно виновности польского слуги; члены трибунала пришли к выводу, что спрашивать у раненого, согласен ли он с показаниями адъютанта, нет необходимости — все было и так ясно. Крова приговорили к расстрелу, назначенному на следующее утро. Кстати, расстрелять его должны были в компании двух franc-tireurs. Генерал сидел в кресле возле окна. Его лицо уже было обработано и перевязано. Сидел он, покорный, придавленный тяжестью почти полной слепоты — еще не привыкший к ней! Однако он узнал голос адъютанта, который пришел сообщить о приговоре, вынесенном Крову, надеясь, вне всяких сомнений, порадовать своего командира скорым возмездием. Но старик промолчал. Помедлив немного, адъютант удалился, тихонько прикрыв за собой дверь. Когда в комнату вошла медицинская сестра, фон Эсслин все так же сидел у окна, но только подбородком упирался в грудь и дышал чаще обыкновенного, что говорило о нервном стрессе; необходимо было сказать генералу что-то приятное, чтобы вдохнуть в него немного оптимизма. Сестра действовала весьма грамотно. Вскоре он уже вовсю болтал с обычным своим добродушием, ласково благодаря ее за все, что было для него сделано. Когда он спрашивал у окулиста, возможно ли выздоровление, тот пригласил генерала в глазную клинику в Ниме, где за ним какое-то время будут наблюдать. Надо было собраться — но как это сделать без Крова, который легко справился бы с этой задачей? Наконец нашли пару неуклюжих ординарцев, которые сложили вещи старика и помогли ему сесть в служебный автомобиль. Вот так он освободил место для своего преемника.

Обо всем этом, но только в сокращенном виде, Смиргел тайно сообщил в Женеву, и ему даже удалось узнать фамилию нового командующего. Фон Риттер превыше всего ценил дисциплину, состоял в партии и был столь же уродлив, сколь беспринципен. Новость о его назначении породила некоторое волнение, потому что он должен был прибыть в Авиньон сразу после предпринятых им эффектных «ответных мер» по отношению к гражданскому населению России. Его приезд был торжественно отмечен повешением двадцати «партизан» в Ниме: на самом деле, это были юноши, которые, чтобы избежать трудовой повинности, отправились в горы и жили там как пастухи. Оружия у них не было, но какое это имело значение? Главное — преподать урок всем остальным.