Леди Беатрис, сидевшая рядом с Эстер, застыла.

– Я в этом не сомневаюсь, – многозначительно произнес Рэтбоун. – Но для вас при этом опасности не возникло. Вам ведь и в голову не приходило, отправляясь вечером в спальню, захватить с собой кухонный нож?

Фенелла заметно побледнела, руки в кружевных перчатках вцепились в перила парапета.

– Что за нелепость? Конечно, нет.

– И вы не посчитали нужным поделиться с племянницей своими навыками в обращении с такими слугами?

– Я… э… – Фенелла окончательно смутилась.

– Вам было известно, что Персиваль донимает Октавию своими ухаживаниями. – Легким шагом, словно дело происходило в гостиной, Рэтбоун прошелся до возвышения и обратно. – И вы оставили ее наедине со своими страхами, которые довели ее до того, что она взяла на кухне нож в надежде защитить себя, если Персиваль придет к ней ночью?

Присяжные были в смятении; их выдавало выражение лиц.

– Да мне это даже и в голову не приходило, – запротестовала Фенелла. – Вы намекаете, что я потворствовала происходящему? Это чудовищно!

– Нет, миссис Сандеман, – поправил ее Рэтбоун. – Я лишь задал вопрос. Вы видели, что лакей домогается внимания вашей племянницы, а та не имеет сил поставить его на место. Почему же вы, столь опытная, наблюдательная и рассудительная леди, не вмешались? Почему вы не сказали об этом никому из ваших родственников?

Фенелла смотрела на него с ужасом.

– Ее матери, например, – продолжал он. – Или ее сестре. Почему вы сами, наконец, не дали знать Персивалю, что его поведение не является для вас секретом? Любой из этих поступков мог бы предотвратить трагедию. Вы также могли отвести миссис Хэслетт в сторонку и как более старшая и опытная женщина объяснить ей, как надлежит себя вести.

Фенелла пришла в смятение.

– Конечно… если бы я з-знала… – запинаясь, проговорила она. – Но я не знала. Не имела ни малейшего понятия…

– В самом деле? – с вызовом спросил Рэтбоун.

– Да! – Голос ее стал пронзителен. – Ваше предположение оскорбительно. Я даже не представляла!

Леди Беатрис испустила тихий стон отвращения.

– Ну же, миссис Сандеман! – Рэтбоун вновь прошелся взад-вперед. – Если Персиваль домогался вашего внимания, а затем вы увидели, что он не дает прохода вашей племяннице, вы просто должны были предположить, чем все может закончиться. Вы ведь, по вашим собственным словам, весьма опытны в житейском плане.

– Я не могла этого предположить, мистер Рэтбоун, – запротестовала Фенелла. – Вы утверждаете, что я умышленно допустила изнасилование и убийство Октавии. Это неслыханно! Это неправда!

– Я верю вам, миссис Сандеман. – Рэтбоун широко улыбнулся, но глаза его были невеселы.

– Еще бы! – Ее голос слегка дрожал. – Вы обязаны извиниться передо мной, сэр.

– То есть вы признаете, что ни о чем не имели понятия? – продолжал он. – Иными словами, вы не наблюдали все то, о чем здесь нам поведали? Персиваль был заносчив и самовлюблен, но преследовать вас он не мог. Простите меня, мэм, но вы ему в матери годитесь!

Фенелла побелела от ярости, а зал разом выдохнул. Кто-то прыснул со смеху. Один из присяжных упрятал нос в платок, делая вид, что сморкается.

Лицо Рэтбоуна оставалось непроницаемым.

– И вы не присутствовали при всех этих описанных вами сценах, иначе бы без колебаний сообщили обо всем сэру Бэзилу и попросили принять меры, как на вашем месте поступила бы всякая порядочная женщина.

– Ну… я… – Она запнулась, искаженное лицо ее было белее мела.

Рэтбоун в полной тишине прошествовал на место. Не имело смысла унижать Фенеллу далее, глупость и тщеславие этой женщины уже стали общеизвестным фактом. Сцена, конечно, вышла неловкая, но присяжные впервые усомнились хотя бы в одном из свидетельств против Персиваля.

Следующий день выдался весьма насыщенным. Первой на возвышение для свидетелей поднялась Араминта. Сразу стало ясно, что эта свидетельница заслуживает куда большего доверия, нежели Фенелла. Араминта была одета относительно скромно и держалась прекрасно. Она сказала, что Персиваль ей никогда не нравился, но поскольку это не ее собственный дом, а дом отца, то с ее стороны было бы неловко навязывать свои вкусы относительно выбора слуг. Прежде она полагала, что эта неприязнь к лакею объясняется ее личной предвзятостью. Теперь она, естественно, сожалеет о своем тогдашнем молчании.

Под притворным нажимом О’Хары Араминта далеко не сразу призналась, что сестра не разделяла ее неприязни к этому лакею, хотя она вообще была склонна баловать слуг. Ей больно говорить об этом, но ее сестра после смерти своего мужа капитана Хэслетта, погибшего в Крымской кампании, стала употреблять слишком много вина, что сильно отразилось на ее суждениях и манерах.

Рэтбоун спросил, не упоминала ли ее сестра в доверительной беседе о своих страхах перед Персивалем или перед кем-то еще. Араминта ответила отрицательно – в противном случае она сделала бы все, чтобы уберечь Октавию.

Рэтбоун спросил, были ли они близки с сестрой. Араминта с глубоким сожалением призналась, что после смерти капитана Хэслетта Октавия сильно изменилась, стала замкнутой. Рэтбоун даже не пытался нажимать на свидетельницу, видя, что это бесполезно. С неохотой он позволил ей удалиться.

Майлз добавил к уже сказанному весьма немного. Он подтвердил, что, овдовев, Октавия действительно сильно изменилась, зачастую, как это ни печально, вела себя не совсем подобающим образом, поскольку злоупотребляла спиртным. Вне всякого сомнения, ее отношения с Персивалем могли завязаться, когда она была не совсем трезва. Протрезвев же, она поняла, что ведет себя недостойно, но, стыдясь признаться в этом окружающим, предпочла захватить с собой в спальню кухонный нож – для защиты. Весьма трагическая и печальная история.

Рэтбоун не слишком донимал Майлза дополнительными вопросами, тонко уловив настроение присяжных и публики.

Следующим свидетелем, вызванным О’Харой, был сам сэр Бэзил. Скорбный, сосредоточенный, он взошел на возвышение – и по залу пробежал шепоток сочувствия и почтения. Присяжные сели попрямее, а один из них даже чуть отодвинулся.

Простыми и ясными словами Бэзил рассказал о своей покойной дочери, о ее горе, связанном с гибелью мужа, о прискорбном увлечении вином. Ему было явно трудно говорить об этом, и в зале сочувственно перешептывались. Многие потеряли родных и близких в сражениях под Балаклавой и Инкерманом, при Альме или на холмах Севастополя. Они знали, что такое горе, и прекрасно понимали сэра Бэзила. Его достоинство и чистосердечие восхищали. Эстер вновь покосилась на сидящую рядом леди Беатрис, но выражения ее лица было по-прежнему не различить под густой вуалью.

О’Хара блестяще вел процесс. У Эстер сжалось сердце.

Наконец настала очередь Рэтбоуна вызывать своих свидетелей.