Целых четыре часа говорил трибун. Да и вряд ли их хватило, чтобы рассказать Джаннино о событиях, происшедших сорок лет назад, о тех событиях, что стали одной из глав в летописях Французского королевства: о смерти Маргариты Бургундской, о втором браке Людовика X с Клеменцией Венгерской.

– Мой отец был в посольстве, которое отрядили в Неаполь за королевой, вернее, он был в свите некоего графа де Бувилля…

– Вы говорите, графа де Бувилля? Все полностью совпадает! Этот самый Бувилль был хранителем чрева королевы Клеменции, вашей матушки, ноблиссимо синьоре, и он взял в кормилицы некую даму де Крессе из монастыря, где она только что родила. Обо всем этом она рассказала очень подробно.

По мере того как трибун говорил, его гость чувствовал, что теряет рассудок. Все разом перевернулось: мрак стал светом, а свет стал мраком. То и дело Джаннино просил Риенци вернуться к какому-нибудь уже рассказанному событию, как он возвращался обычно при слишком сложных расчетах к первоначальным цифрам. Он одновременно узнал, что его отец вовсе не его отец, что его мать вовсе не его мать и что его настоящий отец – король Франции, убийца своей первой супруги, – сам тоже был убит. Он перестал быть молочным братом короля Франции, умершим в колыбели; он сам стал этим королем, внезапно воскресшим из мертвых.

– Значит, вас всегда называли Жан? Королева, ваша матушка, нарекла вас так, ибо дала обет. Жан, или Джованни, а Джованни – это Джованнино, или Джаннино… Вы Иоанн Первый Посмертный.

Посмертный! Невеселое прозвище, чересчур уж напоминает кладбище, и, когда тосканцы слышат такое словцо, они непременно делают рожки, вытянув два пальца левой руки.

Имена графа Робера Артуа и графини Маго, имена, которые с гордостью вспоминал его отец – да нет, вовсе не отец, ну, словом, тот, Гуччо Бальони, – то и дело произносил трибун, рассказывая, какую страшную они сыграли роль во всей этой истории. Графиня Маго, которая отравила отца Джаннино, да-да, короля Людовика… решила отделаться также от новорожденного младенца.

– Но осмотрительный граф де Бувилль подменил ребенка королевы и взял ребенка кормилицы, которого, впрочем, тоже звали Жан, этого-то Жана убили и погребли в усыпальнице Сен-Дени…

И тут Джаннино окончательно стало не по себе, ибо не мог он вот так сразу отвыкнуть считать себя Джаннино Бальони, сыном сиенского купца, и сейчас, после слов трибуна, ему почудилось, будто сам он, пятидневным младенцем, отошел в мир иной и что вся его последующая жизнь, все его мысли, все его поступки, даже самое тело его лишь плод иллюзии. Словно он растворился в чужой плоти, стал собственным призраком среди этого беспросветного мрака. Да где же на самом деле находится он – под плитами усыпальницы Сен-Дени или сидит здесь, в Капитолии?

– Порой она называла меня «мой маленький принц», – пробормотал он.

– Кто называл?

– Моя мать… то есть, я хочу сказать, мадам де Крессе… когда мы оставались с ней наедине. Я-то считал, что во Франции матери обычно называют так своих детей, а она целовала мне руки, заливалась слезами… Ох, теперь я многое припоминаю… К примеру, пенсион, который выплачивал нам граф де Бувилль, и в тот день, когда мы получали деньги, оба мои дяди де Крессе – и бородатый, и тот другой – обращались со мной гораздо ласковее, чем всегда.

Что сталось со всеми этими людьми? Большинство уже скончалось давно: и Маго, и Бувилль, и Робер Артуа… Братья Крессе накануне битвы при Креси были произведены в рыцари только потому, что король Филипп VI сострил что-то насчет сходства их фамилии и названия городка.

– Сейчас они, должно быть, совсем состарились.

Но значит, если Мари де Крессе так упорно отказывалась встречаться с Гуччо Бальони, то вовсе не потому, что его ненавидела, как думал с горечью Гуччо, а лишь затем, чтобы не нарушить клятву, которую у нее вырвали силком, когда вручали на ее попечение спасенного младенца короля.

– Просто она боялась, что в противном случае пострадает не только она, но и ее муж, – пояснил Кола ди Риенци. – Ибо они были обвенчаны тайно, но обвенчаны по всем правилам, и обряд бракосочетания совершил один монах. И об этом тоже она говорила духовнику. А потом, когда вам исполнилось девять лет, Бальони похитил вас.

– Вот это я хорошо помню… а она, а моя… словом, мадам Крессе не вышла замуж?

– Нет, ведь она уже состояла в законном браке.

– И он тоже не женился вторично.

Джаннино замолк, стараясь приучить себя в мыслях считать ту, что скончалась в Крессе, и того, что скончался в Кампании, не своими родными отцом и матерью, а приемными.

Потом он вдруг спросил:

– А вы не можете дать мне зеркало?

– Охотно, – не без удивления отозвался трибун.

Он хлопнул в ладоши и приказал слуге принести зеркало.

– Я видел королеву Клеменцию… всего один раз видел… меня тогда увезли из Крессе, и я прожил несколько дней в Париже у дяди Спинелло. Мой отец… словом, приемный отец, как вы утверждаете… водил меня к королеве. Она дала мне леденцов, значит, это и была моя родная мать?

На глаза его навернулись слезы. Он сунул руку за воротник и, вытащив небольшой медальончик, висевший на шелковом шнурке, показал его Риенци:

– Эта реликвия святого Иоанна принадлежала ей…

Тщетно пытался он вспомнить лицо королевы таким, каким запечатлелось оно тогда в детской его памяти. И вспомнил только, как появилась перед ним женщина, сказочно прекрасная, в белом одеянии вдовствующих королев, и рассеянно погладила его по голове розовой своей ладонью…

– А я и не знал, что это моя родная мать. А она до конца своих дней думала, что сын ее умер…

Ох, видно, эта графиня Маго была настоящая преступница, раз не только убила невинного новорожденного младенца, но и внесла столько смуты, причинила столько горя людям, искалечила им всю жизнь!

Недавнее ощущение нереальности собственного существования прошло, но сменилось оно столь же мучительным ощущением раздвоения личности. Он был и Джаннино Бальони, и в то же время кем-то другим, был сыном банкира и сыном короля Франции.

А как же его жена Франческа? Он вдруг подумал о ней. За кого она вышла замуж? А его собственные дети? Стало быть, они прямые потомки Гуго Капета, Людовика Святого, Филиппа Красивого?..

– Папа Иоанн Двадцать Второй, очевидно, что-то слышал об этом деле, – продолжал Кола ди Риенци. – Мне передавали, будто кое-кто из приближенных ему кардиналов шептался, будто папа не верит, что сын короля Людовика Десятого умер. Простое предположение, считали они,