– Пустяки! Пару дней назад… Три дня тому у Карповой балки! Пулей в предплечье… не беспокойся – навылет. Доктор сказал, все обойдется… – сбивчиво, словно о чем-то неважном, пробормотал Алексей. – Собирайся же, Лена! – вдруг в нетерпении крикнул он.

Она вновь засуетилась. Через час, оставив коней на пристани, они поднялись на один из последних пароходов, уходящих в Константинополь…

* * *

Раненого в очередном (и последнем) скоротечном бою на реке Каче подъесаула Туроверова казаки несли по сходням на один из кораблей, уходящих из Севастополя. Юля с тревогой в больших синих глазах, поправляя белую косынку сестры милосердия с крестом на челе, держала Николая за кисть правой руки.

– Коленька, милый, как ты? Болит? Сейчас поднимемся на палубу, сделаю тебе укол, – торопливо повторяла она.

– Родная, Юлечка, не беспокойся, и не такое бывало. Вот под Воронежем меня шандарахнуло год назад… а сейчас пустяки. Помнишь ли, Иваныч?

– Как же не упомнить? Усе помню, Николай Николаич…

– И все равно надо сделать укол. Не дай Бог, заражение! Ну надо же, в последний момент… Я его жду на пароход садиться, а он под пули… – не унималась Юлия.

– Геройский у тобя муж буить, сестричка! – отвечал за Николая вестовой. – Бечь надоть, красные пруть, а ён в Бахчисарай, к фонтану, повидаться, стало-ть, в последний раз!

– Да, легко ль с родимой-то земли уходить, да на чужбину?! – промолвил один из казаков, несших носилки…

– Казаки, браты, разверните меня лицом к корме да посадите, хочу попрощаться с родимой землей, – попросил Николай, когда сослуживцы внесли его на верхнюю палубу парохода.

Просьба его была исполнена. Туроверов остался в окружении любимой женщины и вестового. Скоро команда парохода отдала концы. Корпус судна слегка качнуло, глухо заурчали винты, и оно, медленно набирая ход, стало разворачиваться носом на юго-запад. Минут десять среди людей на палубе стояла полная тишина. Юля поддерживала своего жениха, а он дышал всей грудью и словно не мог надышаться холодным воздухом родимой земли. Всматривался в очертания уходящей береговой линии, в очертания гор и не мог насмотреться. Мужская половина сняла шапки, фуражки и папахи, обнажив и склонив головы. Многие вздыхали и, тихо шепча, клали на себя крестное знамение. У Юлии кровь от лица отлила, она побледнела и осунулась. Не только у женщин, но и многих мужчин на глазах были слезы. Да, отныне этих людей ждала неопределенная, новая, сложная жизнь на чужбине. Они уходили в неизвестность. Между ними и их родной землей словно образовалась глубокая расселина. С каждой минутой она все более росла и скоро превратилась в пропасть…

Вдруг вестовой, указывая перстом в сторону причала, с удивлением в голосе воскликнул:

– Гляди-ко, Николай Николаич, серый твой под седлом прямо-таки с пристани в воду маханул и за нами плыветь!

– Да не может быть! – воскликнул подъесаул. – Что ж ты, Иваныч, не привязал его!?

– Да привязывал я, вашбродь! Отвязался ен.

– Э-эх, сгинеть таперь животина! Никто ведь не приведеть до берегу, – промолвил один из казаков, стоявших рядом и всматривающихся туда, куда указал вестовой.

– Хоть сигай в воду да плыви выручать! – вновь промолвил кто-то из казаков.

– Прыгай, выручай! Тя красные быстро достануть вместях с конем и обсушать у стенки, – злобновато сказал еще один.

– Што ж исделать, Николаич? Замучается конь! Ведь буить плыть, покеда не… Што делать-то? – с болью причитал вестовой.

– Дайте-ко винт мне в руки! – суровея лицом, попросил подъесаул.

Просьба его была исполнена. И Туроверов, передернув затвор, два раза выпалил в сторону плывущего жеребца. То ли рука раненого была нетверда, то ли глаза застило слезами…

– Ты, Иваныч, за конем не доглядел. Возьми на себя уж этот грех… Сам знашь… – подавляя чувство муки на лице, произнес подъесаул.

– Э-эх, прости нас, Господи, – промолвил вестовой, перекрестился, снял винтовку с плеча, вскинул и прицелился…

* * *

Крым покорил Усачева своим великолепием и величием. Он был здесь впервые. Даже частые, скоротечные, но кровопролитные, жестокие схватки и бои не могли отвлечь Петра от восхищения и выражения своих чувств. Особенно покорили его Крымские горы. А когда их стрелковый полк Первой Конной вышел через Старый Крым к Феодосии, Усачев увидел море. Оно раскинулось по всему горизонту, заполнило его и, казалось, поднялось даже выше горизонта – до макушек гор, окаймляющих залив и городскую бухту. У Петра дух захватило. Нечто подобное творилось и с солдатами его взвода. Глаза людей заблестели от восхищения. Холодное, ноябрьское солнце ярко сияло посреди небосвода и играло на мириадах пенистых волн миллионами бликов. Эти волны света и блики слепили людей и вызывали улыбки на лицах. Южный, еще теплый ветерок, насыщенный соленым запахом волн, пел свою песню. Все, казалось, переживали одно и то же чувство.

«Вот мы лезли, бежали, шли, скакали, ехали, стреляли, в нас стреляли, сколько пройдено, сколько пережито, сколько крови и пота пролито, один Бог знает… Но, наконец, дошли до самого конца – до самого моря. И теперь конец этой тяжкой, страшной войне!» – читалось на лицах людей.

– Да-а! Лукоморье! Лепота! Мать твою… – изрек замкомвзвода, поглаживая и расправляя усы.

– И не говори, Петрович! – со своей стороны поддакнул Усачев.

– А на лукоморье-то, гляди, сколь корабей да лодок! – воскликнул один из молодых солдат.

– То ж ён – Врангель! Бежить ихний брат от советской власти. За море идуть, – изрек кто-то довольно мрачно.

В груди у Петра что-то напряглось… Сердце словно провалилось куда-то… Он вспомнил трагедию в Новороссийске.

«Господи, и года не прошло, а как будто сто лет минуло», – подумалось ему.

Полк быстро занимал город, и многие части скоро выходили к причалу. На одной из улиц у моря стоял брошенный воз с домашним скарбом, швейной машинкой «Зингер» и связками каких-то плоских предметов, похожих на щиты, замотанные простынями. Конармейцы уже успели распотрошить одну из связок. Тут Петр и увидел, что в связках были картины. Та, которую достали первой, явно принадлежала перу талантливого живописца. Изображен на ней был какой-то античный сюжет с полуобнаженными наядами или музами. «Братишки» не заставили себя долго ждать и, превратив картину мишень, с хохотом стали расстреливать ее, стараясь попасть в грудь, в глаз или в промежность античных особ. Усачев с негодованием отвернулся и проследовал к берегу.

По причалу потерянно бродили брошенные впопыхах, оседланные кони… Усачев привел к морю свой взвод.

– Вот он – конец войны, – думал он.

Волнение нарастало, сердце усиленно билось в груди у Петра. Чтобы унять чувства и спрятать глаза, он взял трофейный артиллерийский бинокль (германского производства), висевший у него на груди, и стал всматриваться туда, где на рейде стояли корабли и пароходы. Бинокль был очень сильный – восьмикратный, и можно порой было разглядеть даже фигуры и лица людей. Он увидел, что среди нескольких гражданских пароходов быстро, под полными парами шел боевой миноносец. На носу его явно стояла группа офицеров в сверкающих на солнце золотых погонах. Среди них выделялся один – высокий, в светло-серой черкеске и белой папахе.