чего я так старался отгородиться. Тьфу! Толпы безумцев, которые по собственной воле стали пленниками наркотиков и алкоголя!

Что может быть отвратительней, чем покрытое грязью и брызжущее слюной человеческое существо, бродяга, который смотрит на всех с неприкрытой ненавистью, когда его просьбы о подаянии игнорируются? Быть может спешащие офисные клерки с совершенно пустыми лицами? Я не знаю, всё это казалось таким мерзким и бессмысленным, и вызвало во мне свирепую ненависть, о существовании которой я даже не подозревал.

Моё раздражение длилось всего пару минут, пока Сайрус вёл меня от такси к высоким металлическим воротам, за которыми я увидел узкий мощёный переулок между двумя высокими кирпичными зданиями. Взяв меня за руку, Сайрус толкнул створки ворот, и мы шагнули к неприметной лестнице, спускавшейся к входу в какое-то уединённое заведение.

— Почему бы вам не присесть за столик, Фил, а я закажу нам кофе? — сказал Сайрус.

Я сел, наблюдая, как он подошёл к окошку в стене и протянул кому-то немного денег, а затем вернулся, чтобы присоединиться ко мне. Оглядевшись, я был приятно удивлён царившей здесь атмосферой, резко контрастировавшей с тем, что было снаружи. Множество людей самых разных возрастов сидели за столиками или расположились на больших диванах и тихо беседовали, стояли у стеллажей с книгами и бродили по комнате, изучая висевшие на стенах картины. Было восхитительно тихо. И когда свет трижды мигнул, Сайрус улыбнулся и шепнул:

— Пришло время для поэтических чтений.

Какой-то богемный тип с растрёпанными волосами, одетый во всё чёрное, и оттого казавшийся ещё бледнее, подошёл к одной из книжных полок и выбрал том, затем вышел на освещённое место и раскрыл книгу.

— Стихотворение Самуэля Лавмена, — объявил он, и начал читать поэму, посвящённую покойному Томасу Холли Чиверсу[57]. Когда парень закончил, аплодисментов не последовало, он поставил книгу на полку и вернулся на своё место. Поднялась пожилая женщина и прочла отрывок из сборника удивительных стихов новоанглийского поэта Эдварда Дерби[58]. После вышел Сайрус, достал из кармана пальто маленькую книжечку и зачитал пару сонетов неизвестного мне Уильяма Дэвиса Мэнли[59].

Я пытался решить, стоит ли и мне продекламировать по памяти одно из своих любимых сочинений Эдгара По, когда из самого тёмного угла с мучительной неторопливостью возникло нечто. Тучное существо медленно подкатило свою инвалидную коляску к месту, освещённому бледным светом лампы. Сайрус наклонился ко мне и взволнованно прошептал:

— Это Кайл Гноф[60], слепой поэт. Он настоящий гений, но очень редко выступает!

Я никак не мог избавиться от чувства отвращения при виде этой бесформенной массы раздутой плоти. Никогда раньше я не видел таких рук, кожа на них сильно обвисла тяжёлыми складками, когда они поднялись, сжимая кусок засаленного пергамента. Одна ладонь осторожно разгладила поверхность бумаги, словно нащупывая текст, написанный шрифтом Брайля. Жалкое существо медленно подняло свою тяжёлую голову, и я различил на его лице остатки того, что когда-то было глазами. Ужасные дряблые губы приоткрылись, выпустив струйку густой слюны, и, неуклюже искривившись, произнесли:

— Утраченная песнь Безумного араба из его книги тёмных сновидений, ранее не публиковавшаяся и обнаруженная лишь недавно. В моём вольном переводе.

Мне было трудно разобрать его речь, но когда он попытался заговорить, я ощутил не жалость, а тепло на сердце. Казалось, я инстинктивно понимал заключённого в этом отвратительном теле прекрасного поэта. Кайл Гноф слепо улыбнулся в пустоту своей идиотской улыбкой, а затем продолжил:

Ньярлатхотеп,

Он явится Всевидящим оком,

Крадущимся в мерцающем сиянии Семи Солнц[61].

Он остановился, чтобы отдышаться, а затем начал бормотать что-то неразборчивое. Его дрожащие губы жадно хватали воздух, словно в поисках подходящих слов. В этом зрелище, каким бы отталкивающим оно ни было, присутствовало что-то такое, что взволновало меня. И прежде чем полностью осознать свои действия, я сунул руку во внутренний карман и достал флейту, которую нашёл за пределами царства сна. Поднявшись, я подошёл к задыхающемуся поэту и сел перед ним. Поднеся флейту ко рту, я стал наигрывать мелодию, эхом отдававшуюся внутри головы. Масса содрогающейся плоти передо мной разинула пасть и начала устрашающе завывать. Затем он ударил рукой себя по лицу и вонзил обломанный ноготь в лоб, где нацарапал какой-то символ[62].

— В своих метаморфозах мы обретаем вечное перерождение, — выкрикнул он.

Его окровавленная рука протянулась ко мне, и я приподнялся на коленях ей навстречу, на её мизинце я заметил кольцо, похожее на маленький деформированный череп. Влажной густой кровью Кайл Гноф помазал мой лоб. А затем, словно в знак презрения, он быстро поднял свою босую массивную ногу и яростно ударил ею меня по голове.

Когда я пришёл в себя, то обнаружил, что нахожусь дома, в постели, с сильнейшей головной болью. Сайрус сидел рядом, тихо напевая себе под нос, и свет свечей мерцал в его необычно бледных, почти серебристых глазах. В руке он держал резную фигурку, которую я нашёл в Новой Англии, нежно поглаживая её, словно маленького фамильяра. Я посмотрел на эту бесформенную, словно высеченную из камня диковинку при свете свечей, и удивился тому, как сильно в моём бессознательном бреду она напоминала напавшего на меня слепого поэта-идиота.

IV

(Долина Сесква)

Купаясь в серебристом лунном свете, деревья долины Сесква танцевали свой медленный танец под нежную песню ветра. Где-то на горе с двумя вершинами зверь выл на луну, разевая свою пасть и восхваляя её призрачный свет. Под босыми ногами Селена всё меньше ощущала призрачный пульс долины, частью которой она была, и всё сильнее чувствовала другой, взывавший к ней из космоса. И скоро на этот зов будет дан ответ.

Она медленно шла через рощу, а деревья тянулись своими ветвями к её распущенным волосам. За ней следовали дети долины Сесква, и серебристые глаза этих существ, рождённых сверхъестественной тенью, с обожанием смотрели на её очаровательную эбеновую кожу. Слегка покачиваясь в танце, они двигались в такт размеренной пульсации долины, которая соответствовала ритму их собственных сердец.

Девушка грациозно подняла руки навстречу сгущавшемуся туману, струившемуся к ней по горному склону. Она улыбнулась неясной фигуре, двигавшейся во мгле — высокому парню, чьё худощавое тело было облачено в алые как закат одеяния, его массивные руки затянуты в блестящие перчатки, такие же чёрные, как её собственная кожа, а лицо скрыто тёмной вуалью. Его голова была увенчана тройной короной из белого золота, и девушка почтительно склонилась перед ним. Позади него в туманном воздухе она увидела семь алебастровых сфер, пылавших словно солнца.