Я же тем временем опустилась на колени и стала собирать его вещи. Он тоже принялся ползать, собирать шахматные фигуры, расставляя их на доске так, будто собирался играть.

— Вы что делаете? — испуганно спросила я.

— Нет, я не сошел с ума, — криво усмехнулся он. — Это чтобы знать, чего не хватает… Ну вот, не хватает белого ферзя, — горестно закончил он.

— Королевы? — уточнила я.

— Ее, — чуть не рыдая, кивнул он и сдвинул с места тяжелое кресло. Под ним ничего, кроме грецкого ореха, не было.

— Под диваном смотрели? — спросила я.

Он лег и, прижавшись щекой к полу, попытался заглянуть в узкую темную щель под диваном.

— Ни черта не видно… — плачущим голосом сказал он.

— Надо отодвигать, — решительно приказала я. — Поднимайтесь и беритесь за другой конец…

С диким скрежетом, безбожно царапая паркет, мы отодвинули диван. Белая королева валялась в куче вековой пыли.

Когда мы наконец спустились в вестибюль, большие гостиничные часы показывали пятнадцать минут двенадцатого…

6

Едва мы выскочили из гостиницы, как раздался низкий мощный гудок, и из огромного, серого, сверкающего хромом и промытыми стеклами ЗиСа-110 навстречу нам выскочил пожилой шофер в кожаной летной куртке и в форменной фуражке. Он выхватил из правой руки чемпиона злополучный чемодан и, задрав крышку багажника, швырнул чемодан в его бездонную черноту.

— Опаздываем, опаздываем, старина, — торопливо сказал Михаил ему как хорошему знакомому.

— Не сомневайтесь, дорогой товарищ, мухой домчим! — скороговорочкой пробормотал шофер и рванул из левой руки чемпиона коробку.

— Это в кабину, в кабину, там стекло! — сказал Михаил и, как мне показалось, подмигнул шоферу.

Когда мы сели сзади на мягчайшие бархатные сиденья и массивная дверца с приятным хлопком затворилась, я спросила:

— Вас все московские шоферы знают?

— Нет-нет, не все, — пробормотал Михаил, вглядываясь в часы и хмурясь. — Но этот знает. Мы с ним уже ездили… Сергеич, поезд через двенадцать минут.

— Поспеем, но штраф с тебя!

— Гони в мою голову! — отчаянно крикнул чемпион.

Как мы с ним совпадали в этом. Только мое отчаяние было безысходным, а его веселым. Он жил отчаянно!

С непрерывным гудком и включенными фарами мы пронеслись на три красных светофора, а на четвертом, затормозив перед непрерывным потоком машин, заглохли. Несколько раз с истошным воем, сотрясая машину, прокрутился вхолостую стартер. Сергеич, чертыхаясь, вывалился на улицу и под насмешливые гудки застрявших по его милости машин забежал спереди и вздернул на дыбы капот…

— Что там?! — крикнул, высунувшись из окна, чемпион.

— Сейчас! Не может быть! Сей момент! Мухой домчим! — кричал из-за капота Сергеич.

Когда он, вытирая на ходу черные руки носовым плат ком, плюхнулся на водительское место и сполоборота завел двигатель, я сказала ровным голосом:

— Можете не спешить. Поезд отходит через сорок пять секунд.

— Ничего, Михаил, не боись! Догоним!

Он оглянулся через высокую спинку переднего сидения и подмигнул чемпиону.

— Где догоним, где? Он же до Волоколамска не останавливается…

— В Волоколамске, может, и не догоним, а вот в Великих Луках обязательно догоним. Никуда он не денется в Великих Луках, — весело пообещал шофер и заложил крутой поворот.

— Сколько же ехать до Великих Лук? — растерянно спросила я.

— А черт его знает! — бесшабашно воскликнул чемпион. — Вам-то что беспокоиться? Вас в любом случае доставят до дома… Конечно, мы можем вас завезти прямо сейчас… — осторожно сказал он.

— Я же поклялась! — возмущенно ответила я.

— Ну тогда все в порядке! — весело воскликнул он. — Гони, Сергеич.

7

Это было восхитительное путешествие. Как только мы вырвались из Москвы и за окнами установилась кромешная темнота, Михаил включил приемник, вделанный в спинку передних кресел. Просторный салон наполнился уютной музыкой. Транслировали концерт Утесова.

Михаил открыл коробку, в которой оказалось замороженное шампанское, заботливо укутанное в ресторанные салфетки, два хрустальных стакана, пакеты со всевозможными бутербродами, пирожными, шоколадный набор, виноград, мандарины… Один пакет с бутербродами, бутылку «боржоми» и несколько мандаринов он передал водителю и нажал на неприметную кнопочку. Из спинки переднего сиденья плавно выросло толстое стекло, разделившее водительское место с пассажирским салоном. Михаил задернул занавески из серой плотной материи. Они ходили по специальному пазу в потолке салона.

— Это чтобы наш свет не мешал водителю, — объяснил он мне.

— Это очень разумно, — саркастически улыбнулась я и подумала в который раз: «… Чемпионами мира просто так не становятся…»

Я наконец поняла весь его, надо признать, довольно тонкий замысел. Отметила его актерские способности, вспомнив, как он разыгрывал сцену отчаяния в гостинице. Отдала должное его мастерству, с которым он вытянул из меня клятвенное обещание посадить его в вагон, и знанию психологии, когда он громоздил нелепицу на нелепицу, идя от смешных мелочей к полному обвалу и катастрофе. Оценила его ход с купленным вторым местом в купе… и вторым стаканом в коробке с шампанским. Впрочем, эти деньги были не совсем выброшенными… В конце концов, я ведь могла согласиться доехать с ним и до Риги…

И это все было тщательно подготовлено, рассчитано по минутам и, может быть, даже отрепетировано. И все это делалось для меня! Нет, я явно не была для него одной из толпы его обожательниц. Меня эти доводы вполне удовлетворили… Я решила миттельшпиль отдать ему. В конце концов, это не было легкой победой, что и требовалось доказать…

Теперь главное было не проиграть эндшпиль.

Он был очень нежен, что казалось совершенно неправдоподобным при его совершенно бешеном темпераменте и нетерпеливости, жертвой которой пали мои любимые чулки со швом и черной пяткой… Других потерь, к счастью, не было.

Он попробовал было заговорить о любви, но я так нешуточно зажала ему рот ладонью, что объяснять ничего не пришлось… Он об этом больше не заикнулся, зато столько комплиментов моей груди вообще и соскам в отдельности я не слышала за всю жизнь.

И еще ему очень нравились мои ноги. Оказывается, с самого первого мгновения там, в вестибюле гостиницы, когда он впервые увидел меня, его поразили мои тонкие лодыжки, которые, как он горячо объяснил, являются несомненным признаком породы…

— Я то же самое слышала и о лошадях, — сказала на это я.

— Вот видишь, значит, я прав! — воскликнул он.

И он очень смеялся, когда я называла его сладким ежиком…