Пайт отошел и осторожно, проявляя терпение, отделил Джанет от Литтл-Смитов и Фредди Торна. В ее бокале звенели недотаявшие кубики льда. Он забрал у нее бокал, она не сопротивлялась, глядя в пол. В тесном пространстве, отгороженном их телами, он спросил:

— Как дела, Джан-Джан? Как поживает твой психоаналитик?

— Негодяй, сукин сын, — отвечала она, не поднимая глаз. — Не хочет запретить мне встречаться с Гарольдом.

— А мы все думали, что ты давным-давно с ним не встречаешься! С тех пор как ты встала на праведный путь соблюдения режима.

Теперь она подняла глаза.

— Ты хороший, Пайт. Наивный, но хороший.

— Почему ты ждешь от психиатра, что он запретит тебе встречаться с Гарольдом?

— Потому что он сам говорит, что это его работа. Потому что я его люблю. Это старый толстый хромой немец, но я все равно его люблю. Страшный прохвост, а я его обожаю. Если бы ему было до меня дело, он бы запретил мне спать с Гарольдом. Но он не собирается, мерзавец.

— Что же он тебе говорит?

— Я таскаюсь к нему уже пять месяцев, а слышала пока только одно: что, из-за нашего семейного фармацевтического бизнеса, всякий раз, принимая какую-нибудь таблетку, я как бы вступаю в половое сношение со своим папашей, потому что таблетка — его семя. Что же мне делать при головной боли? Не глотать аспирин, а творить молитву?

— Милая Джанет, только не плачь! Лучше скажи, стоит ли Анджеле начать сеансы? Когда ты этим занялась, ей тоже захотелось. Каков мой долг как супруга?

— Не пускать! Найди ей любовника, отправь ее в Югославию, все, что угодно, только не это! От этого страшно деградируешь. Это перевернет ее вверх тормашками, а она у тебя — само спокойствие. То есть сама не знает про свою неврастению. Так там ее живо просветят.

— Она сама потихоньку просвещается. Твердит, что чувствует отстраненность, как будто уже умерла.

— Мне это чувство знакомо. Мы с Анджелой в чем-то похожи.

— Она тоже так говорит. Мол, у вас обеих большая грудь и оттого меланхолия.

— Пускай отвечает за себя. Не желаю быть ничьим близнецом! Ты нальешь мне, наконец, еще виски?

Пока Пайт возился у стола с напитками, к нему подошел Фредди Торн.

— Давай поговорим. С глазу на глаз.

— Видишь, как я воодушевлен, Фредди! Как мужчина с мужчиной?

— Обрати внимание, я серьезен.

— Я вижу, как улыбается твой череп.

— Сколько ты выпил?

— Никогда не задавай такой вопрос ирландцу на поминках. Рюмка, выпитая в печали — не рюмка, так кажется, у них говорится? Ну, что ты с таким зловещим видом рядом торчишь? Дай, отнесу Джанет выпивку. Кажется, я сейчас влюблюсь в Джанет.

Но, вернувшись, он застал Джанет погрузившейся в беседу с Гарольдом, поэтому был вынужден отойти с Фредди в уголок.

— Пайт, — сказал, вернее, сплюнул Фредди, — у меня для тебя новость. Жди ломки. Я знаю про тебя и Джорджину.

— Ломка? Я думал, это то, через что проходят наркоманы, решившие завязать.

— Я предупреждал тебя у Константинов: кончай с этим. Помнишь?

— Это когда ты был Чан Кайши?

— А теперь ты стоишь и болтаешь с ней посреди комнаты, у всех на виду. Как это понимать?

— Мне наплевать, что говорят в Государственном департаменте. Считаю, что тебе надо предоставить свободу рук. «Дайте волю Фредди Торну!» — всегда твержу я, можешь спросить у любого из наших общих друзей.

На это Фредди ничего не ответил. Его молчание испугало Пайта больше слов.

— Откуда ты это взял? — спросил он. — Что ты вбил себе в голову?

— Она сама мне сказала, что вы с ней любовники.

— Джорджина?

— Она солгала?

— Вполне в ее духе — чтобы за что-нибудь тебя проучить. Или ты сам мне врешь. Когда это у нас было, по-твоему?

— Не морочь мне голову! Ты сам знаешь, когда.

— Хорошо, слушай мое покаяние. Это случилось прошлым летом. Мы были партнерами по теннису, и я потерял голову от ее беленького платьица, веснушек и всего прочего. Я повалил ее под сетку, и мы проиграли сет со счетом ноль-шесть. Мне ужасно, ужасно, ужасно стыдно!

У него пересохло в горле, стакан с третьим по счету мартини стал в руке пушинкой, зеленая оливка на дне показалась яичком, снесенной вылетевшей на волю птицей. Фредди попытался изобразить зловещую тучу, и это ему отчасти удалось: его узкий безволосый череп вызывал сейчас уважение, даже трепет. Когда он хмурился, морщилось не только лицо, а вся голова.

— Ты еще пожалеешь, — пригрозил он Пашу и побрел на кухню за льдом.

Анджела, видя, что Пайту не по себе, оставила Бена читать лекцию пустому месту, подошла к мужу и спросила:

— О чем вы беседовали с Фредди? Что-то ты бледный, как привидение.

— Он доказывал, что мне надо выпрямить все зубы. Ох, как больно во рту!

— Не хочешь отвечать? Наверное, речь шла обо мне?

— Какая ты догадливая, Ангел! Действительно, он просил у меня твоей руки. Объяснял, что уже много лет в тебя влюблен.

— Он всегда это говорит.

— Не знал!

— Он вечно меня этим донимает.

— А тебе нравится… Вижу по твоему лицу, что тебе по сердцу такие глупости.

— Что в этом плохого? И почему ты так зол на Фредди? Что он тебе сделал?

— Он подрывает мою первобытную веру, — ответил жене Пайт.

В гостиной добавилось гостей: появились Фокси и Кен. На Фокси было серебряное платье без лямок, грудь налилась молоком. Она горделиво поворачивала голову — так она искала Пайта по темным углам. Появление Уитменов повлияло на атмосферу приема: огоньки свечей задрожали, заколебались стены, мебель. Она пришла ради него, оставила вечером этого трагического дня дом, своего младенца, лишь бы увидеть его, спасти от боли, причиняемой этой грубой толпой. Он услышал, как она объясняет Джорджине:

— Мы заранее вызвали няню и решили ее не расстраивать: все-таки это дочь врача Аллена. Раньше мы не пользовались услугами приходящих нянь. А опоздали мы потому, что долго сидели вместе с ней перед телевизором — никак не могли оторваться.

— Что сейчас показывают? — раздался бас Роджера.

— В основном, куски старой съемки, — ответила Фокси. — Самое душераздирающее зрелище — его пресс-конференции. Он был такой реактивный, бойкий, внимательный… Благодаря ему, снова стало весело быть американцем. — Пайт заметил, что, говоря, она жмется к Кену, как бы ища поддержки. Кен стоял прямой, бледный, в безупречном черном смокинге, с ониксовыми запонками в манжетах.

— Как он мне нравился! — взвыла Би Герин каким-то замогильным голосом. — Голосовать за него я бы не могла, потому что не верю в эти социалистические штучки, к которым он стремился: люди должны быть самими собой, даже если это означает страдание, но мне ужасно нравилось, как он держался, как одевался: никогда не одевал шляпу или плащ…