В таком духе разговор тянулся бесконечно. Когда же, наконец, Расси поднялся с места, граф сказал ему с равнодушнейшим видом:

– Знаете, говорят, что Фабрицио обманывал меня и был одним из любовников герцогини. Я нисколько не верю подобным сплетням и, чтобы их опровергнуть, прошу вас через кого-нибудь передать Фабрицио вот этот кошелек.

– Но, граф, – испуганно воскликнул Расси, заглянув в кошелек. – Здесь огромная сумма, а По уставу…

– Вам, дорогой мой, эта сумма может, конечно, показаться «огромной», – заметил граф презрительным тоном. – Такой мещанин, как вы, считает, что он разорился, послав своему другу в тюрьму десять цехинов, а я желаю, чтобы Фабрицио получил все эти шесть тысяч франков и, главное, чтобы в крепости никто об этом не знал.

Перепуганный Расси хотел было возразить, но граф нетерпеливо закрыл за ним дверь. «Для таких людей, – сказал он про себя, – дерзость – неотъемлемый атрибут власти». Сказав это, вельможный министр повел себя так нелепо, что нам даже неловко рассказывать о его поступке. Он подбежал к письменному столу, достал из ящика миниатюрный портрет герцогини и покрыл его поцелуями.

– Прости, дорогой мой ангел, – воскликнул он, – что я собственными своими руками не выбросил в окно этого хама, когда он осмелился говорить о тебе неуважительно; я проявляю такое долготерпение, лишь повинуясь тебе. Но погоди, он за это поплатится!

После долгой беседы с портретом графу, при всей его сердечной тоске, пришла в голову забавная затея, и он с детским увлечением немедленно осуществил ее. Приказав подать себе мундир со всеми регалиями, он облачился в него и отправился с визитом к престарелой принцессе Изотте. До той поры он бывал у нее только с новогодним визитом. Принцесса приняла его в окружении множества собачек, парадно разодетая и даже в бриллиантах, как будто собралась ехать ко двору. Граф выразил опасение, что явился не во-время, – вероятно, ее высочество намеревается выехать из дому; ее высочество изволили ответить, что принцесса Пармская всегда должна быть так одета из уважения к себе. Впервые за эти горестные дни граф пришел в веселое расположение духа. «Хорошо, что я заглянул сюда, – подумал он, – надо нынче же объясниться ей в любви». Принцесса была в восторге, что видит у себя прославленного умника и к тому же премьер-министра: бедная старая дева не привыкла к таким посещениям. Граф начал с весьма искусного предисловия относительно огромного расстояния, которое всегда будет отделять простого дворянина от членов царствующей фамилии.

– Надо делать различие, – сказала принцесса. – Например, дочь французского короля не может питать даже слабой надежды унаследовать корону, но в Пармской династии дело обстоит иначе. Поэтому дамы из рода Фарнезе всегда и всюду должны соблюдать достоинство, даже во внешнем своем облике; и хотя я, как видите, всего лишь бедная принцесса, – кто знает, может быть, вы когда-нибудь будете моим премьер-министром.

Эта неожиданная мысль своей нелепостью доставила графу еще одну минуту искреннего веселья.

Выйдя от принцессы Изотты, которая густо покраснела, выслушав от премьер-министра признание в пылкой страсти, он встретил дворцового курьера: принц требовал его к себе немедленно.

– Я болен, – ответил министр, радуясь возможности дерзко обойтись с принцем.

«О-о! вы довели меня до отчаяния и хотите, чтобы я служил вам! Нет, знайте, принц: в наш век еще недостаточно получить власть по милости провидения, нужен большой ум и сильный характер, чтобы преуспеть в роли деспота».

Отослав курьера, крайне озадаченного совершенно здоровым видом этого больного, граф, в пику принцу, навестил двух придворных, имевших особое влияние на генерала Фабио Конти. Больше всего страшило министра и лишало его всякого мужества одно обстоятельство: коменданта крепости обвиняли в том, что он в свое время отделался от некоего капитана, личного своего врага, при помощи «перуджийской водицы».

Граф знал, что уже целую неделю герцогиня тратила бешеные деньги, пытаясь установить связи в крепости. Но, по его мнению, надежды на это было мало: там пока еще смотрели во все глаза. Мы не станем рассказывать читателю о всех попытках подкупа, которые делала эта несчастная женщина; она уже совсем отчаялась. У нее были всевозможные, искренне преданные ей помощники, но при дворах мелких деспотов, пожалуй, только с одним делом справляются великолепно: с охраной политических заключенных. Золото герцогини привело лишь к тому, что из крепости уволили восемь – десять тюремщиков разных чинов.

Итак, при всей своей преданности узнику, герцогиня и первый министр почти ничего не могли сделать для него. Принц был разгневан, двор и светское общество были вооружены против Фабрицио и радовались его несчастью: до сих пор ему слишком везло. Хотя герцогиня бросала золото полными пригоршнями, она ни на йоту не преуспела в осаде крепости. Не проходило дня, чтобы маркиза Раверси и кавалер Рискара не подавали генералу Фабио Конти какого-нибудь нового совета: его слабость нуждалась в поддержке.

Как мы уже говорили, в первый день заключения Фабрицио сначала отвели во дворец коменданта – небольшое красивое здание, построенное в прошлом веке по рисункам Ванвителли[98]на площадке гигантской круглой башни высотою в сто восемьдесят футов. Из окон этого маленького дворца, торчавшего на огромной башне, словно горб на спине верблюда, Фабрицио увидел поля и далекие Альпы; он следил взглядом, как бурлит у подножия крепости быстрая река Парма, которая в четырех лье от города поворачивает вправо и впадает в По. Она светлыми полосами мелькала меж зеленеющих полей, а вдали, за левым ее берегом, он ясно различал каждую вершину альпийской гряды, замыкающей Италию с севера. Среди опаленной солнцем равнины вечные снега этих высот даже в знойный месяц август, стоявший тогда, будили приятное воспоминание о прохладе, и глаз мог проследить малейшие их извилины, хотя горы отстоят от Пармской крепости более чем на тридцать лье. Широкую картину, открывавшуюся из окон красивого комендантского дворца, в южном углу заслоняла башня Фарнезе, где спешно приготовляли камеру для Фабрицио. Эта вторая башня, как читатель, вероятно, помнит, тоже находившаяся на площадке главной башни, была построена в честь наследного принца, который в отличие от Ипполита, сына Тезея[99], не отверг чувства своей юной мачехи. Принцесса скоропостижно скончалась, проболев несколько часов, а принц получил свободу лишь через семнадцать лет, когда взошел на престол после смерти отца. Башня Фарнезе, куда через три четверти часа препроводили Фабрицио, поднимается весьма уродливым наростом футов на пятьдесят над площадкой главной башни и снабжена множеством громоотводов. Принц, недовольный своей супругой, соорудив эту темницу, заметную отовсюду, возымел странное желание убедить своих подданных, что она существовала с давних пор, и поэтому дал ей название «башня Фарнезе». О постройке башни запрещалось говорить, хотя из всех концов города Пармы и окрестных равнин было видно, как каменщики кладут глыбу за глыбой, воздвигая это пятиугольное сооружение. В доказательство его древности над входной дверью, шириною всего в два фута и высотою в четыре фута, водрузили великолепный барельеф, где было изображено, как знаменитый полководец Алессандро Фарнезе[100]заставил Генриха IV отступить от стен Парижа. Нижний ярус башни Фарнезе, так выигрышно расположенной, представляет собою помещение длиною по меньшей мере в сорок шагов и соответствующей ширины; все оно загромождено колоннами, весьма, однако, приземистыми, ибо высота этой обширной залы не более пятнадцати футов. Она отведена под кордегардию, а на середине ее, вокруг одной из колонн, вьется легкая ажурная винтовая лесенка из кованого железа шириною всего в два фута. По этой лестнице, дрожавшей под тяжелым шагом конвоиров Фабрицио, он поднялся на второй этаж, состоявший из великолепных покоев, высота которых превышала двадцать футов. Когда-то они были убраны с большой пышностью для молодого принца: он провел там семнадцать лет, самую цветущую пору своей жизни. В дальнем конце этого этажа новому узнику показали роскошно отделанную часовню: ее стены и сводчатый потолок были облицованы черным мрамором, вдоль стен, отступя от них, шел стройный ряд черных колонн благороднейших пропорций, а сами стены украшены были множеством исполинских черепов, мастерски изваянных из белого мрамора и покоившихся каждый на двух скрещенных костях.