Он поднял руку с пистолетом. Ответ ему не был нужен — то, что могла сказать Илза, уже никак не могло изменить то, что она сделала. Суворин просто еще раз напомнил себе, почему в случае с наемницей он не мог поступить так, как собирался обойтись с Рашидом — передать ее в руки военного трибунала. Его палец надавил на пусковую скобу, но тут Илза ответила, и он остановился.

— Я хотела убить тебя, — ее голос звучал совершенно спокойно. — Я промахнулась первый и единственный раз в жизни.

Суворин покачал головой:

— Не верю… Впрочем, какая разница? Все равно ее не вернуть…

— На чердаке прогнила половица, — словно не слыша его слов, продолжала наемница. — Или же еще что-то случилось. Когда я нажала скобу, ствол резко ушел вниз и влево из-за того, что пол проломился прямо в момент выстрела.

Панкрат нетерпеливо дернул рукой с оружием.

— Какого… — он грязно выругался, багровея лицом. — Какого черта ты все это мне рассказываешь? Какое мне дело до…

Он замолчал, усилием воли пытаясь подавить дрожь во всем теле, особенно в руках. Илза пожала плечами. Было видно, что держится она хотя и неплохо, но из последних сил. Суворин различил даже пульсирующую на виске жилку, в такт ее убыстрившемуся биению у наемницы участилось дыхание.

Ствол пистолета наконец перестал дергаться и снова уставился ей в лицо. Сейчас.., сейчас с него сорвется свинцовая капля.

— Почему ты не спрашиваешь меня, зачем я помогла тебе бежать?! — вдруг в отчаянии закричала она. — Я же люблю тебя!..

Панкрату показалось, что он ослышался. Еще секунда потребовалась на то, чтобы понять: он действительно слышал то, что слышал.

Суворин вздрогнул, словно от удара. Он даже пошатнулся, будто кто-то невидимый толкнул его в плечо, и пошире расставил ноги, чтобы не потерять равновесия. Теперь он сжал пистолетную рукоять двумя руками… И опустил оружие.

Голос.., тон, каким были сказаны эти слова.., события последних недель, начавшие складываться, словно части разбитой мозаики. В голове будто заработал паровой молот — так застучала в висках вскипевшая кровь.

— Тогда, с отрядом Исхаламова, когда двое этих ублюдков собирались меня… — говорила, спотыкаясь о каждое второе слово, Илза, замершая, словно натянутая струна. — Ты спас меня.., конечно, если бы ты знал, кто я… — она тряхнула головой и нервно рассмеялась. — Конечно, тогда ты убил бы меня, ведь я — враг… Но ты стал первым русским, которого я не смогла ненавидеть.., ты был — другой. Я… — она запнулась, но, видя, что он стоит и не двигается, продолжила:

— Два года я видела русских только в перекрестье прицела.., я помнила вас такими, каких увидела еще в шестнадцать, на площади перед телецентром, когда танк давил мою мать.., а четверо амбалов забивали моего отца дубинками…

Панкрат рассеянно смотрел на нее, не слыша слов, и уже не различал черты бледного лица Илзы, превратившегося для него в какое-то яркое пятно, дыру в покрывале темноты, опустившемся на овраг. Внезапно он понял, что не сможет выстрелить. Он понял даже то, что знал это еще раньше, но не мог признаться самому себе. Сунув за ремень пистолет, Панкрат повернулся спиной к наемнице и пошел вверх по склону оврага.

Молча. Глядя перед собой.

Илза стояла неподвижно, по лицу ее текли слезы, а глаза смотрели в спину уходящего спецназовца.

* * *

Он должен был ее убить.

Она — враг. И то, что она помогла ему бежать из плена, никак не могло перевесить зарубки на прикладе ее винтовки, которыми отмечался каждый убитый ею солдат. Убитого офицера снайперы обычно отмечали крестиком.

Но” Во-первых, одно дело — убить в горячке боя, когда или ты, или он, и отнять жизнь врага — единственная возможность продлить свою. Кто сильнее, тот и жив. Кто прав, тот и сильнее. Кто защищает себя и свой дом, тот и прав. Это — убийство в честном бою. А убивать пленных… Против этого всегда восставало все его нутро. Как можно было убить того, кто сдался тебе или кого ты лишил оружия? Ты выполнил свой долг, а дальше — очередь совсем других инстанций, определяющих судьбу пленного. Либо обменять его на своих солдат, попавших в лапы боевиков, либо расстрелять, либо определить иную меру наказания…

Но что делать с человеком, который сначала убил твою невесту, а потом спас тебе жизнь, попутно похитив главнокомандующего армией противника, своего командира?

Панкрат думал, что сможет убить Илзу. Правильнее, однако, было бы сказать, что он очень надеялся на это. Подхлестывал себя злобой и ненавистью, бередил еще и без того свежие, кровоточащие раны, но… Не смог. И теперь, конечно же, можно было тысячу раз обозвать себя трусом, слюнтяем, предателем. Но он твердо знал, что и через день, и через месяц, и вообще никогда не сможет этого сделать. Не сможет просто потому, что, убив Илзу, ему все равно не вернуть Ирину. Никогда.

"Я тебя люблю!” — крикнула она, и его встряхнуло, словно от удара током. И до сих пор трясло — там, внутри.

Он сразу же понял — правда. Действительно, любит. Любит так, что пошла на верную смерть, лишь бы вытащить его из лагеря и доставить к своим — тем самым “русским зверям”, которых так ненавидела. И у нее действительно были причины для ненависти. Детдомовцу Суворину нетрудно было понять ощущения человека, на глазах которого гибнут его родители, — чтобы понять такое, вовсе не обязательно иметь отца и мать, достаточно просто быть человеком. Многие друзья Панкрата погибли на войне — и на первой, и уже на второй — и ему знакомо было чувство потери близких; если учесть то, что ближе друзей у него никого не было, то эту потерю можно было вполне сравнить с потерей родных.

Пути Панкрата и Илзы различались только в одном, но различались принципиально. Суворин был далек от того, чтобы ненавидеть всех чеченцев за бесчинства и преступления, творимые всего лишь небольшой частью представителей этого народа.

Когда он вернулся к Чепрагину и Шумилову, а следом, шатаясь, словно пьяная, подошла Илза, спецназовцы почувствовали себя так, будто с их плеч упала тяжелая ноша. Никому не хотелось, чтобы Суворин расстреливал пленную, хотя умом каждый понимал — кровь за кровь…

Но на Панкрата они посмотрели скорее одобрительно. Только в глазах Рашида мелькнуло презрение, смешанное с лютой ненавистью — ее огонь вспыхнул, когда чеченец бросил взгляд на наемницу. Не выдержав, он что-то пробормотал по-своему сквозь стиснутые зубы, но Суворин, расслышав, тут же глянул на него так, что Усманов замолк.

Отряд двигался вдоль дороги, ведущей к Грозному. Панкрат и Чепрагин шли в некотором отдалении, опережая остальных метров на пятьсот — семьсот, и проводили разведку местности, чтобы в случае опасности успеть предупредить тех, кто двигался сзади: Шумилова, который ковылял, опираясь на трость, Рашида и Илзу. Усманову связали за спиной руки, и теперь он, матерясь: на обоих языках, балансировал, как гимнаст, перебираясь через воронки от снарядов, кочки и лужи, скопившиеся в карьерах слева и справа от дороги. Сержант только усмехался и в особо критические моменты подбадривал чеченца меткими сравнениями с жабой, кузнечиком и прочими представителями животного мира. По голосу Шумилова ясно чувствовалось, что, не будь поблизости Панкрата, он с удовольствием разрядил бы в пузо полевому командиру весь автоматный магазин.