– А хлопнуть лимонадику, ангел мой, под рачки не желаешь?

– Гад, не кощунствуй!

– У нас в доме, Олечка, с нынешнего дня водкой и не пахнет.

– Так!

– Взгляни: на столе ни единой рюмочки.

– Где мое пальто?

– На вешалке.

Пыжова отправляется за ним, но по дороге по причине мне не понятной раздумывает уходить. Я приветствую ее возвращение:

– Здравствуйте! Прошу к зеркалу. Вам, сударыня, необходимо попудриться.

– Неужели даже вспотела с горя?

Она хватает пуховку и, подув на нее, страстно пудрится:

– А вы слыхали, ребятки, какая в нашей семье трагедия?

– Понятия не имеем.

– В МХАТе Васеньку обидели. Смертельно!

– Да что ты?

– Сегодня на доске вывешено… о «Трех сестрах». Немирович снял Качалова с Вершинина. Играть будет Болдуман.

– Что?..

Зрачки у Никритиной расширяются от возмущения:

– Неслыханно!

– Обычное театральное идиотство, – говорю я. Она продолжает кипеть:

– Терпеть не могу режиссеров! Особенно гениальных!

– Ух, парадоксик! – воскликнула Пыжова. – Дай я тебя за него чмокну! Нашего малоносого Оскара Уайльда.

– Да! Предпочитаю самых бездарных режиссеров. Эти хоть работать не мешают! Ролей не портят! И спектакли тоже! Своими выкрутасами… Качалов, видите ли, им плох, а Болдуман хорош!

– Театр падает и падает, – произносит Пыжова с надгробной интонацией. – Что будет?

Я успокаиваю:

– Он, Олечка, третье тысячелетие падает. Уже в Древнем Риме трагика победил комедиант, комедианта – акробат и акробата – гладиатор. Будьте философами, мои милые акт рисы. Болдуман все-таки не гладиатор. А вот то, что в конце концов футбол победит Станиславского и Мейерхольда, в этом я не сомневаюсь.

Часы бьют семь.

– Наша Ниночка, – говорит Пыжова, – у расписания чуть в обморок не грохнулась. Спасибо, Борис Ливанов локотком подпер.

– А потом что было?

– Побежала, прихрамывая, к Немировичу.

– Правильно! – гремит Никритина. – И выдала ему?

– Кинулась на него, как тигрица.

– Правильно!

– Борис у дверей в щелку подглядывал. Плечиками, говорит, трясет: «Сами, Владимир Иванович, сами объявите Качалову эту новость! А меня уж увольте от этого. Увольте! Я домой не пойду, пока вы ему не объявите. Так в театре и буду ночевать…»

В эту минуту у парадной двери раздаются наши четыре звонка.

– К нам!

– Ка-ча-ло-вы! – шепчет Никритина и в полном изнеможении садится на табуретку. – Иди, Толя. Встречай. А я не могу. Чего доброго, разревусь.

– Вот тебе и раки с лимонадом! – мычит Пыжова. Иду. Повертываю ключ. Снимаю с двери цепочку.

– А Василию Ивановичу-то в Художественном театре в морду плюнули.

Этой фразой здоровается Литовцева. Такое приветствие не явилось для меня неожиданным. Наша подруга имела обыкновение брать быка за рога и говорить прямыми словами о том, что происходит в мире.

– Почему же в морду? Почему – плюнули? – спокойно возражает Качалов. – Всего-навсего хорошую роль у меня отобрали. И не по злобе это, Нина. А из художественных соображений. Театр-то у нас Художественный.

– Ах, Василий Иванович, вечно ты со своим прекраснодушием! Юродивеньким прямо стал. Блаженненьким! Толь ко железных вериг на твоей старой шее и не хватает.

В этом злосчастном кругу продолжает вертеться наш разговор.

– Раки!.. Раки!.. Раки!..

Хозяйка выносит их на большом фаянсовом блюде. Дымящиеся, пунцовые, они прелестно пахнут лавровым листом и похожи на причудливые цветы абхазских полутропиков.

За Никритиной на расстоянии аршина вышагивает Пыжова, торжественно неся над головой лимонадные бутылки:

– Лимонадик!.. Лимонадик!.. Лимонадик!.. Разноцветные глаза ее сверкают злорадством:

– Холодненький!.. Сладенький!.. Сахариновый!..

И она издевательски ставит бутылки перед Качаловым. Он, как известно, никогда не был горячим сторонником сухого закона.

– Откупоривай, Вася. Откупоривай, родненький, свой любимый напиток.

Это ее месть. Лимонадная месть.

– Давай, Ольга, штопор.

– Извольте.

– Премного! – невозмутимо благодарит Качалов. И умело откупоривает бутылку за бутылкой.

– С каким удовольствием, Васенька, ты их откупориваешь. Смотреть любо.

Гости и хозяева принимаются за раков. Стопки то и дело наполняются шипящей водицей на сахарине.

Через самое короткое время Качалов говорит:

– Прошу прощения. И выходит из-за стола.

– Ты это куда, Василий Иванович? – дрожащим голо сом интересуется Литовцева.

– Прошу прощения, по надобности. Качалов уходит. Возвращается.

С аппетитом ест раков. Но… минут через десять опять поднимается со стула.

– Ты, Василий Иванович, что-то постарел. Больно уж часто бегаешь.

– Вероятно, Нина, это из-за лимонада. С непривычки, видишь ли.

Супруга беспокойно ерзает на стуле:

– Уж лучше б нарзану купили.

– А еще лучше бы, Ниночка… Литовцева перебивает:

– Ваших советов, Василий Иванович, не спрашивают.

– Молчу.

– Ты же сама, Ниночка, распорядилась, – оправдывает ся огорченная хозяйка.

– Откуда же я знала, что он так разбегается от лимонада. Пыжова ворчит:

– Проклятые раки! Работы с ними не оберешься! Пропа ди они пропадом!.. А ну-ка, хозяюшка, дай мне еще рачка.

На ее тарелке целая гора красных панцирей, разодранных клешней, выпотрошенных животов и длинных морд с черными выкатившимися глазами, похожими на крупную дробь.

Качалов опять величественно удаляется.

– Третий раз за какие-нибудь полчаса! – презрительно фыркает супруга.

– Ниночка, не волнуйся, – успокаивает Пыжова. – Это полезно.

– Просто-напросто старческое недержание. Больше, Василий Иванович, тебе не дам ни глотка.

Она говорит ему и «вы» и «ты». По настроению. А сын Дима называет отца «Вася». Это тепло, это дружески. С Василием Ивановичем легко и сыну дружить.

Вслед за Качаловым робко выхожу и я.

– И ты туда же! – еще презрительней фыркает Литовцева.

– Оля говорит, что это полезно.