— Не надо, — велел Буря, повторив слова Нюргуна. — Отдыхай.

Оставив ладонь на шее коня, крылатый прянул в небо. Гром, как приклеенный, взлетел бок-о-бок с хозяином. Я следил за ними, пока они не скрылись из виду.

— Время!

На пригорке, до колен в траве, стоял Первый Человек. Оделся Сарын-тойон как на праздник: узорчатый кафтан, пояс в золоте, шапка с тремя собольими хвостами. В голосе — праздник, в одежде — праздник, а на лице... С таким лицом впору на похороны идти, а то и самому помирать ложиться.

— Настало время решить спор!

Все обернулись на голос. Боотуры смотрели на Первого Человека, а он смотрел на нас — хвала небесам, не открывая глаз. Мы ждали, но Сарын-тойон томил нас долгой паузой. Медленно, словно у него задеревенела шея, он поворачивал голову, обозревая толпу, и на измученном, ничуточки не торжественном лице дяди Сарына читалось недоумение. Казалось, кто-то выдернул пригорок у него из-под ног. Ну да, хватит другим по моей образине мысли читать — теперь моя очередь! «Что, это и все женихи? — молча кричал Сарын-тойон. — Эй остальные! Вы куда подевались?» А не сидел бы ты, дядя Сарын, сиднем в своих четырех — помню, помню, в своих тринадцати! — стенах, почаще бы нос наружу высовывал, вот и знал бы, куда! Видел бы, как торопились сильные вслед за Бурей Дохсуном, как спешно покидали алас, едва дождавшись отставших в ска̀чке коней. В небеса, под землю, по просторам Осьмикрайней — уехало бы и больше, да не все кони еще вернулись.

Желающих испытать удачу до конца нашлось немного.

Я лишь одного не мог взять в толк: Нюргун это нарочно, да? На это и рассчитывает? Народ разъедется, оставит Жаворонка в покое... Или ни на что мой брат не рассчитывал, а оно само так вышло?

— Последнее состязание!

Сарын-тойон прочистил горло:

— Кто победит в стрельбе из лука, тот получит в жены мою любимую дочь, красавицу Туярыму Куо!

Женихи взревели от радости. Дядя Сарын величественно повел правой рукой, в пальцах его сверкнуло золото, и из-за спины Первого Человека выступила Жаворонок. Встала рядом с отцом, вся в белом, словно летом оделась в первый девственный снег. Серебро, украшения, самоцветы — смотреть больно. Больно, больно, очень больно. При виде Жаворонка меня в жару продрало морозом. Сегодня был день лиц, и лицо Сарыновой дочери оказалось под стать платью: белое, ледяное, как у покойницы, замерзшей в буран. Отрешенное? Нет, просто никакое, словно девушка отсутствовала не только на том месте, где стояла, но и в собственном теле!

Рев угас.

— Лучший из вас, сильные, получит самое дорогое, что у меня есть! — прозвучал в мертвой тишине голос Сарын-тойона. — Лучший, самый лучший!

Намек? Или мне послышалось?!

— Но для этого мало поразить мишень! Вот золотой сыагай! В нем заключены все три души и разум мой дочери!

Сарын-тойон поднял руку над головой. Солнце полыхнуло на оленьей бабке, сделанной из чистого золота, вплоть до копытца испещренной муравьиными значками. Жаворонок привстала на цыпочки, подчиняясь жесту отца, да так, на цыпочках, и замерла.

— Этот сыагай я запущу в небо. Кто расколет его стрелой, тот высвободит ду̀ши и разум моей дочери. Он свяжет с ней свою судьбу!

Шутишь, дядя Сарын? Головы нам морочишь, да расширятся они? А ты, Жаворонок? Отцу подыгрываешь? Я вспомнил медную пластинку, которую Мюльдюн увез в Кузню со мной за компанию. Медяшка со значками, вся подноготная Юрюна Уолана. Да нет, ерунда! Глупости! Я мальчишкой в Кузню ехал при трезвом разуме, при бодрых душах. Надо же такое выдумать: летает в небе оленья бабка, а в ней...

Сарын-тойон опустил руку с сыагаем — и Жаворонок встала на полную стопу. Сарын-тойон легонько подбросил бабку на ладони. Жаворонок подпрыгнула и застыла. Эк она куролесит, сказал себе я. Умница! Притворщица!

Ну притворщица же, правда?

Будто решив мне ответить, Сарын-тойон повертел сыагай в пальцах, и Жаворонок крутанулась волчком, демонстрируя нам свою красоту со всех сторон.

— Пусть победит лучший! Самый достойный! Самый меткий! Тот, кто по-настоящему любит мою дочь...

Взмах, и сыагай золотой молнией устремился ввысь! На миг мне показалось: Туярыма сейчас тоже взлетит следом, превратится в жаворонка, оправдывая имя. Она и впрямь подалась за оленьей бабкой, всплеснула руками...

И осталась стоять.

— Кэр-буу! Я! Я попаду!

— Я! Я самый меткий!

— Мой лук — лучший!

Вокруг разбухали, обрастали доспехами, хватались за луки оставшиеся женихи. Щурились, вглядывались в небо. Подслеповато моргали — кто одним, кто двумя глазами. Ругались сквозь зубы... Почему я медлю? Почему не стреляю?!

А главное, почему не стреляют они?!

Золотая искра мелькала в вышине. Возникала, исчезала, объявлялась вновь. Выписывала петли и круги, уносилась к сопкам, возвращалась, стремительно меняла направление. Дразнила, издевалась. Морочила. Слепила солнечными высверками. Боотуры вскидывали луки и бранились, так и не спустив тетивы. Отчаянно терли слезящиеся глаза...

— Дьэ-буо!

Щелчок тетивы. Залихватский свист. Бэкийэ Суорун все-таки выстрелил — навскидку, не целясь! На что ты надеялся, адьярай? На удачу? Удача любит смелых! Мы окаменели, следя за полетом стрелы. Стрела ушла в небо, превратилась в темную черточку, в точку... Небо насмешливо подмигнуло драгоценным бликом — совсем с другой стороны.

Мимо!

Шлёп!

— Арт-татай!

Что-то шмякнулось прямо в лоб неудачливому адьяраю. Лягушка! Причем здоровенная. От боотурского хохота дрогнула земля:

— Невеста!

— Невесту добыл, хыы-хык!

— Жену!

— Целуй ее скорее!

— На свадьбу позови!

— Детишек ей настрогай!

— Это, небось, Парень-Трясучка кинул...

К счастью, упоминание Парня-Трясучки без последствий кануло в гаме. Сам же айыы, что выдвинул обвинение, лишь разок бросил косой взгляд на мрачного Нюргуна — и поспешил исчезнуть с глаз долой. Один я знал, чьих это рук дело — лягушками бросаться. Что там знать? Вон она, моя младшая сестрица, от смеха давится. В отличие от бедняги Суоруна, красавица Айталын редко промахивалась. «Нечего на наших жаворонков зариться! — сверкало в ее взоре. — Ишь, рожа адьярайская!»

— Тьфу на вас! — рявкнул взбешенный Суорун. — Сами стреляйте, косорукие! То-то я посмеюсь!

Хохот усилился. Багровый от гнева, злой, злой, очень злой адьярай свистнул Оборотня, благо тот успел вернуться, и в сердцах топнул ногой. Впервые я увидел, что значит «провалиться от стыда сквозь землю» не на словах, а на деле. Земля раскололась, из трещины пахну̀ло одуряющим жаром — и Бэкийэ Суорун сгинул в безднах Нижнего мира.