— И что ты делал?

— Сначала маркировал луковицы — на складе. Сортировал по размеру. Монотонность занятия меня… успокаивала. Руки были заняты, а разум свободен. — Он поднес свой стакан ко рту, и я услышала, как зазвенели кубики льда. — Мне платили сорок гульденов в день. Потом я работал в теплице с тюльпанами: выращивал, собирал, связывал по десять штук, раскладывал по коробкам, — а позже, после урожая, чистил луковицы тюльпанов, готовя к экспорту.

— И никто никогда не спросил тебя, кто ты такой и почему здесь?

— Нет. Таких там много — в основном мужчины. Многие из Турции и Восточной Европы. Но никто не задает вопросов.

— А сколько ты планировал там пробыть?

— Я понятия не имел. Решил жить одним днем. Думал, что когда-нибудь вернусь, однажды… но потом… время все шло и шло и… — Он умолк.

— И зачем же ты вернулся?

Он взглянул на меня, и я заметила, что черты его огрубели, щеки и виски впали, будто эти годы выветрили из него породу.

— Ты веришь в знамения, Лора? — спросил он. — Вряд ли, я ведь помню, что ты не принимала ничего, что не укладывается в рамки рациональности.

«Он стоит посреди поля цветов».

— Так и было.

«Он окружен ими — чудесный вид».

— Но с некоторых пор я изменила свое мнение.

— С чего бы это?

— Потому что… узнала, что некоторые вещи просто невозможно… объяснить.

— Я верю, это было знамение, — продолжал он. — Не так давно кое-что… произошло. И поэтому я вернулся.

— Что произошло? — спросила я. — Что случилось?

— Это было… ровно две недели назад. — Он сделал глубокий вдох, а затем выдохнул. — Я стоял в поле. Сезон был в самом разгаре — туристы валили тысячами, каждый день; высыпали из своих автобусов, чтобы сфотографироваться. — Он сделал еще глоток виски. — День стоял чудесный, — продолжал Ник. — Яркий и солнечный, только дул сильный ветер — там всегда ветрено, потому что это место недалеко от моря. Было примерно три часа дня, я с утра ходил между рядами тюльпанов, проверяя, нет ли больных. Мы сажаем каждый сорт отдельно, поэтому я сначала прошелся по полю желтых тюльпанов под названием «Золотое пламя», потом — ярко-розовых с белыми полосами, «Бургундское кружево»…

— Знаю такие. — Я вспомнила о Люке, о Дне святого Валентина, о том, как он принес мне охапку цветов…

— …потом по полю красных — «Бахромчатый Апельдорн». Одна группа туристов остановилась в кафе на чай — это были пенсионеры. Вскоре они уехали. И вдруг в отдалении я увидел, как владелец кафе пытается угнаться за газетой, которую несет ветер, — страницы разлетелись, и он бегал за ними. А одну сдуло на наше поле, и она перелетала с бутона на бутон словно белая птица. Она летела ко мне, подскакивая и крутясь, подгоняемая сильным ветром, переворачиваясь с одной стороны на другую. И когда она пролетала в нескольких шагах от меня, я ухватил ее. И уже собирался скомкать и убрать в свою сумку, как вдруг увидел, что это вчерашняя английская газета. Я развернул листок. И увидел тебя.

Мое раскаяние.

— Это было как гром среди ясного неба… не потому, что там была ты. Я увидел, что у тебя очень грустное лицо, а в довершение ко всему этот заголовок и твои слова, что ты чувствуешь себя виноватой, что ты в отчаянии… Я стоял там, словно прирос к земле, как цветы вокруг, и чувствовал… что мне плохо.

«Но даже несмотря на то что он стоит в поле таких прекрасных цветов, он кажется несчастным и печальным…»

— Я знал, что должен вернуться. Наверное, ты можешь сказать, — продолжал он, — что это все случайность. Что один турист просто забыл свою «Санди семафор» на столике кафе, ее сдуло ветром, а мне просто попалась конкретная страница со статьей о тебе. Но с другой стороны, это похоже на знамение…

— Это и есть знамение, — тихо сказала я. — Тебе не нужно специально убеждать меня в этом. А зачем ты приехал, Ник?

— Чтобы… поговорить с тобой… Объяснить все. Я не мог сделать этого раньше, но теперь все изменилось и я могу попытаться объяснить… почему я сделал то, что сделал.

— Что ж, я определенно заслужила объяснения, — с горечью произнесла я. — И должна сказать, приятно наконец узнать, где же ты задержался на три с лишним года. О, и благодарю тебя за звонок в Национальную консультативную сеть по поиску пропавших без вести, потому что я наконец перестала бродить по набережной, заглядывая под картонные коробки, и видеть кошмары о том, что ты лежишь, мертвый, в канаве — в дренажной, я бы сказала теперь, — как поначалу считалось. Жаль, что ты сделал это через три месяца, а не через три дня, не так ли? Так ты, значит, слышал меня по радио?

— Да. Я купил маленький приемник и настроил «Радио-4» на длинной волне. И позвонил в консультативную сеть.

— Но мне передали также, что ты не хочешь ни видеть меня, ни разговаривать со мной… Я не могла помять этого. Если ты мог позвонить им, почему не мог позвонить мне?

— Я пытался. Дважды. — Я вспомнила те два безмолвных звонка. — Но каждый раз останавливал себя, потому что знал: если поговорю с тобой, даже несколько секунд, завяжется диалог и мне неизбежно придется вернуться. А я был не готов. Я хотел вернуться, когда придет время…

— Ясно, — тихо сказала я. — Значит, пришло время. Я полагаю, ты считаешь, что совершаешь что-то замечательное, снизойдя до возвращения теперь, когда ты как сыр в масле… — У меня болело горло. — Рассказав мне, где… на хрен… тебя… носило… — Я вскинула руки к лицу. — Ты разбил мою жизнь… Я почти не выходила из этой вот квартиры… с трудом одевалась… Я не спала… Я превратилась в развалину… это напряжение… я даже есть не могла…

— Прости, Лора, — пробормотал он. — Мне очень жаль.

Я покачала головой:

— Можешь извиняться хоть до конца жизни — этого все равно будет недостаточно. Ты изувечил меня, — сказала я. Горло раздирали едва сдерживаемые рыдания. — Ты оставил после себя жуткий беспорядок — мне пришлось сталкиваться с повседневными трудностями, не говоря уже об агонии этих трех месяцев, когда я не знала даже, жив ли ты вообще. Я ходила по квартире ночью, ломая руки.

— Прости, — повторил он. В его глазах блестели слезы.

— Тебе незачем было исчезать, — выла я. Я протянула к нему руки, словно в мольбе, переплетя и вытянув пальцы. — Ты просто мог сказать: «Слушай, Лора, я больше не хочу быть с тобой. Давай расстанемся».

— Но я не понимал этого. Я только чувствовал собственную… боль. Она была изматывающей. Я стал беззащитным, что ли… Во-первых, мой отец умер вот так…

— Это тебя все равно не оправдывает, — всхлипывала я. Слезы струились по моему лицу. — Ничто не может тебя оправдать. Ничто не может оправдать того, что делает с людьми бесконечное ожидание.

— Я не разговаривал с ним два месяца, я сердился на него и хотел помириться, но не знал как. Все надеялся, что он позвонит мне и скажет: «Эй, Ник, давай пообедаем», — но он так и не звонил, и я не звонил, а потом он просто упал с лестницы и умер. А я не мог спокойно жить, думая, что в последний раз, когда мы виделись, я был зол на него. — Левой рукой Ник закрыл лицо. — Я так хотел хотя бы еще один раз почувствовать его объятия… — Он снова плакал. — Но у меня не было возможности. А потом ты потеряла ребенка, а я стал винить себя еще и за это — и ты тоже. Ты помнишь, что сказала мне, Лора, — эти ужасные, ужасные слова…