– Да ладно тебе, он ведь уже не маленький. – Микель допил бокал. – Когда ты с ним в последний раз разговаривал?

– Сегодня ночью. До утра с ним просидел. И он ни о чем больше не говорит, кроме траханья.

– А на работе у него как дела?

– Нормально. Но по-моему, она его совершенно не интересует: у нее же нет вагины.

– Ты думаешь, что эта Монтсеррат… – Микель помотал головой, чтобы избавиться от этой нелепой мысли. – Нет, брось…

– Что ты хотел сказать?

– Нет, ничего.

– Да ладно тебе, давай выкладывай. Я хочу знать. Ровира – мой друг и стал уже ни на что не похож…

– Нет, я просто думал… – Болос поднял голову. – Он и мой друг тоже.

– Я знаю. – Болос прищелкнул пальцами, чтобы я продолжал говорить, и из-за колонны показался официант. – Что ты хотел сказать?

– Господа желают…

– Нет, спасибо. Я…

– Еще немного вина?

– Нет-нет, не беспокойтесь… Ничего не нужно.

Официант опять скрылся – с таким видом, как будто потерпел поражение. Болос вновь прищелкнул пальцами, поторапливая меня с ответом. Официант высунул голову из-за колонны, но сдержался.

– Мне уже давно кажется, что этой Монтсеррат никогда не существовало.

– Ну и загнул! Ты хочешь сказать, что у Ровиры совсем нелады с головой?

– Не знаю…

– Подожди, кто это там?

Я обернулся. По направлению к нашему столику быстро шагала Жулия с листком бумаги в руке. Вид у нее был серьезный, и она не смотрела мне в глаза.

– Привет. Звонили из Марселя. Даррелл согласен дать тебе интервью. – Что означало: «Видал, зануда, уж если я за что взялась, то довожу дело до конца».

– Познакомьтесь. Это Болос, мой друг. Это Жулия, мы вместе работаем.

– Очень приятно.

Не успел Микель спросить у нее, откуда она узнала, где его найти, как Жулия уже исчезла из виду. Она шла, выпрямившись чуть больше обычного, что должно было показать, что она все еще сердится.

– Вот так красотка.

– Послушай, Болос, мне нужно идти. – Он помахал принесенным Жулией листком бумаги – в оправдание своей внезапной спешки. – Я пытаюсь… – он понизил голос, чтобы не разглашать секрет и придать важности своему сообщению, – поймать Лоренса Даррелла.

– Ничего себе. – С удивлением и восхищением.

– Пожелай мне удачи.

Болос даже не шевельнулся. Вид у него был скорее раздраженный – из-за того, что обед наш так неожиданно завершился. Он указал в сторону Микеля кофейной чашкой. И, вытирая губы салфеткой:

– А как зовут эту девушку, которая только что ушла?

– Жулия.

– Какая красавица. Откуда она у тебя?

Контакт был хороший. Очень хороший. За пять минут они договорились о поездке и об интервью.

– Вот видишь? – Жулия в редакции уже больше не притворялась рассерженной.

Я был доволен тем, что мои проекты ей небезразличны, и подмигнул ей, направляясь к своему столу, за которым уже сидела Лали: меня кто-то очень срочно просил к телефону.

– Извини, Лали, что беспокою в твою смену. – И в трубку: – Слушаю.

– Микель? Это ты?

– Тереза. – Я понизил голос. Спешка, нервы, все отошло на второй план. Тереза. Жулия посмотрела на меня со своего места с некоторой досадой. Кажется, ее глаза способны увидеть абсолютно все. – Что случилось?

Тереза никогда раньше не звонила мне на работу. Ни на работу, ни домой. Тереза никогда раньше мне не звонила. Как будто она уже знала, что может на меня рассчитывать в любой момент. Как будто ей уже было ясно, что я влюблен в нее без памяти, после того как я сходил на три-четыре репетиции, съездил с ней в Париж, восторженно слушал, как она играет Сен-Санса, сделал все для того, чтобы Баренбойм и Кларет еще больше ею восхищались, провел с ней ночь в отеле и все такое прочее.

– Какие планы у тебя на сегодня?

Куча работы: дочитать «Авиньонский квинтет», пересмотреть заметки к «Квартету» и дополнить их, перекроить схему интервью с Дарреллом, установить первый контакт с Магрисом, прочитать его книгу, которая лежит у меня на столе, и начать планировать следующее интервью, которое будет, скорее всего, непростым. Я ведь обещал Дурану, что за одну поездку смогу проинтервьюировать обоих. Сумасшедший дом.

– Совершенно никаких. Я свободен. А что?

– Мне бы хотелось тебя увидеть.

А мне бы хотелось не расставаться с тобой ни на секунду, Тереза, любимая. Можно было научно подтвердить, с предъявлением вещественных доказательств, что в те минуты Микель Женсана был самым счастливым в мире человеком, стоя перед своим столом, за которым работала Лали, повернувшись спиной к Жулии, которая, без сомнения, буравила ему взглядом затылок, хотя и делала вид, что занимается иллюстрациями к третьей странице.

– Я в твоем полном распоряжении.

– Заехать за тобой?

– Ты знаешь, где редакция?

– Знаю.

– Если хочешь, я…

– Сейчас за тобой заеду.

Она положила трубку. Я несколько минут простоял, как истукан, держа в руке трубку, пока Лали не забрала у меня ее, чтобы кому-то позвонить. Я обернулся. Лучшее свидетельство того, что Жулия за мной следила: когда я повернулся к ней лицом, она была с головой погружена в работу. Микель собрал свои бумаги, ксерокопии на тему Даррелла и Магриса, сказал au revoir, je m’en vais à la gloire[171], небрежно перекинул через плечо шарф и вышел из офиса навстречу своей любви. В дверях он столкнулся с кипящим энергией Дураном.

– Насколько я помню, ты говорил, что фотографа зовут Арманд Арманд?

Любовь моя, Тереза, я желал бы целовать твою тень, всегда быть с тобой рядом, сделать так, чтобы «Noveletten»[172], изменившие нашу судьбу, никогда не прозвучали, видеть тебя обнаженной, обнимать тебя, зная, что ты меня любишь, вечно заниматься с тобой любовью и слушать голос твой и твоей скрипки. И это счастье.

У Микеля пока еще не хватало духу объяснить Терезе эти очевидные вещи. Они говорили о ее планах; она даже спросила его, стоит ли ей сыграть на бис что-то конкретное в Валенсии (он сказал, что обязательно), и попросила проводить ее домой – хочет, чтобы он послушал, как она продвинулась в концерте Альбана Берга. Да, Терезе было одиноко. У нее было все, чего только можно пожелать, но, даже несмотря на музыку, ей было одиноко. Они выпили лимонада, и он стал слушать ее игру, переворачивая страницы, хотя первую часть она знала почти наизусть. И Микелю казалось, что он слушает великого Хейфеца[173], Боже мой, как может женщина двадцати с хвостиком лет обладать такой музыкальной интуицией.