по его предположению должен был находиться выход.

— Я даже не знаю, удобно ли… Имею в виду, своим вторжением мы же можем помешать ему.

Лэйд со значением улыбнулся ему, хоть и знал, что тусклый свет догорающей свечи превратит эту улыбку в жутковатую гримасу.

— На вашем месте я бы не переживал об этом. Не в наших силах помешать ему или оторвать от работы. Впрочем, виноват, сейчас я зажгу свет и вы сами всё увидите.

Ощупывая стену перед собой, Лэйд двинулся вдоль неё, время от времени прикасаясь чадящим фитилём свечи к масляным плошкам, расставленных в известных ему местах. Масло было скверным, выдохшимся, но всё же они сносно разгоняли темноту, наполняя подземную залу зыбким рассеянным светом, напоминавшим Лэйду свечение болотных гнилушек.

— Так-то лучше… Ну, можете познакомиться с хозяином, Уилл. Он там, в центре, на небольшом возвышении.

Уилл сделал осторожный шаг вперёд, его глаза ещё не успели привыкнуть к здешнему освещению. Но он, несомненно, видел то, что видел сам Лэйд — деревянный помост, сбитый поодаль, и возвышающуюся на нём кровать. На кровати лежал человек, чьи черты непросто было разглядеть, и что-то увлечённо писал. Скрип его пера и был тем звуком, который они слышали в темноте. Скрип этот был особенного свойства, но уху требовалось время, чтобы понять это. Сухой, монотонный, он был лишён пауз и той механической артикуляции, которая зачастую выражает не только характер самого пишущего, но и характер составляемого им документа.

Долговые расписки пишутся резкими росчерками с длинными неровными паузами. Письма ревнивых любовников — нервными, как дрожь шпаги в руке, всплесками. Казённые документы и рапорты — вдумчивыми холодными шлепками. Человек, лежавший на кровати, писал не любовное письмо и не расписку — перо в его руке царапало бумагу размеренно и механически, практически не оставляя пауз. Человек не спешил, не нервничал, не стирал написанного, не размышлял о том, что ещё предстоит написать, не колебался, словом, вёл себя не так, как ведут обыкновенно пишущие люди. Он даже не обратил внимания на вошедших, не оторвался от бумаги.

— Так я и думал, — Лэйд укрепил почти догоревшую свечу на канделябре, — Слишком увлечён, даже чтоб поприветствовать гостей. Не корите его за это, Уилл, мистер Хеймнар очень увлечённый человек и старается каждую свободную минуту посвящать работе.

Уилл шагнул вперёд.

— Добрый день, сэр.

Человек не перестал писать, не поднял на вошедших глаз, даже не вздрогнул. Но Лэйд дал возможность Уиллу добрых полминуты насладиться тишиной, наполненной лишь негромким шорохом пера.

— Если вы ожидаете ответа, то впустую тратите время. Уверяю, даже если бы я захватил с собой револьвер, его выстрел не заставил бы мистера Хеймнара даже удостоить вас взглядом. Знаете, иногда я завидую ему, особенно когда сам малодушно отправляюсь подзаправиться в «Глупую Утку» вместо того, чтобы сидеть над гроссбухами, высчитывая страховую пеню и налоговые вычеты. В наше время редко кто посвящает себя работе так самоотверженно, как он.

Уилл остановился, не зная, как вести себя дальше. Воспитанный в добрых британских традициях, он был явно смущён, встретив подобный приём.

— Значит, его зовут Хеймнар? — несмело уточнил он.

— Откуда мне знать? — удивился Лэйд, — Он всегда был слишком занят, чтобы представиться, так что мне пришлось самому придумать ему имя. Это словечко, кстати, я одолжил у Скара Торвадсона, моего приятеля из Хукахука, оно показалось мне как нельзя более уместным. Да вы не робейте, подойдите поближе.

Уилл послушно сделал ещё шаг, всё ещё находясь в состоянии крайнего смущения.

— Какая… странная кровать, — пробормотал он неуверенно.

Замечание было верным — кровать, на которой возлежал хозяин, явно была не куплена в универмаге Айронглоу, а сделана на заказ, причём сработал её не плотник, а квалифицированный и опытный инженер, придав конструкции необычные, заметные лишь вблизи, черты, делавшие её похожим не столько на ложе, сколько на огромных размеров кульман.

Кровать была устроена таким образом, чтобы возлежащий на ней человек мог безостановочно писать, удобно устроив руки на специальной откинутой столешнице. Хитроумная система, состоящая из нескольких валов, пружин и зубчатых передач, служила для непрерывной подачи бумаги. Стоило одному исписанному листку упорхнуть в поставленную внизу корзину, как эта система, негромко скрипнув, почти мгновенно подавала новый лист ему на замену. Были у этой кровати и другие отличия, которые едва ли пришли бы в голову Шератону, Чиппендейлу или Лакруа и которые, пожалуй, привели бы в ужас благочестивого Томаса Шератона[138]. Целая система похожих на конскую упряжь кожаных ремней удерживали лежащего на кровати человека в определённом положении, не давая ему скатиться или изменить позу. Ремни были грубоваты и хоть Лэйд не видел вздувшихся под ними багровых рубцов и пролежней, которые должен был видеть Уилл, он явственно ощущал гнойный дух стёртой почти до мяса кожи в тех местах, где они впивались в плоть хозяина.

Но, кажется, невозможность сменить позу не очень-то досаждала пишущему. А может, он даже не замечал этого неудобства, целиком поглощённый своей монотонной работой. Он продолжал скрипеть пером по бумаге, ни разу не подняв на вошедших глаз, огоньки масляных плошек, казалось, не облегчают его занятия, лишь слепят.

Уилл, несмело приблизившись к ложу, с интересом оглядел ящик с заготовленными чистыми листами, стоящий в его изголовье. Листы эти были неоднородны, напротив, разнились и по качеству и по размеру, отчего невольно возникало ощущение, будто их не купили в письменном отделе универмага, а собирали вразнобой по всему городу, причём, во всей видимости, люди, которые сами мало смыслили в письме.

Превосходная писчая бумага марки «Сондерс» по три пенса за лист здесь запросто соседствовала с мятыми, пожелтевшими, вырванными Бог весть из каких блокнотов и тетрадей листами. Страницы из ежедневников, разглаженные листы обёрточной бумаги, выцветшие от времени газеты…

Но человек на кровати, казалось, не делал никаких различий. Ему было всё равно на чём писать. Исписав очередной лист и не проведя даже взглядом по написанному, будто доподлинно зная об отсутствии ошибок, он молча отбрасывал его — и принимался за новый, упавший перед ним. Он писал не вдохновенно, как пишут в порыве страсти, забыв обо всём на свете, а механически и монотонно, как автоматон, что лишь усиливалось неживой атмосферой его холодной каменной кельи.

Уилл сделал ещё один несмелый шаг, силясь разобрать написанное, но вдруг остановился, будто врезался в невидимую преграду, и Лэйд отчётливо заметил, как заплясал его взгляд.

— О Господи!

— В чём дело? — небрежно осведомился Лэйд, — Что заставило вас помянуть Господа всуе? Если запах, не переживайте, через какое-то время его почти не различаешь…

— Его тело, мистер Лайвстоун! Его… Ох…

— А вот содержимое желудка лучше оставить при себе, — строго заметил Лэйд, — Китобои не очень-то часто грешат уборкой, у них вообще посредственные