— Если это правда о н а, — сказал Юрка незнакомым звенящим голосом, — тогда что? Вы понимаете? Значит, она вся замешана на крови!

Мне на секунду показалось, что лучи стали совсем красными. Даже вздрогнул.

— А разве нет? — тихо спросил Глеб. — Сколько было войн, восстаний и бед…

— Нет, — встревоженно откликнулся Янка. — Это же только на Земле они были, а не во всей Галактике.

— А что мы знаем про Галактику? — усмехнулся Глеб.

— Но скадермены же не нашли ни одной живой планеты. Люди — только на Земле, — сказал я.

— Скадермены… — сердито бросил Юрка. — Ты мне про скадерменов не рассказывай. Я теперь про них знаю больше всех вас. Что они успели открыть? Несколько шариков, не пригодных для людей. А в Галактике, может, миллионы планет с людьми…

Я посмотрел туда, где в стороне от лучей, в полутёмном углу теплилась наша искорка. Миллионы планет в ней? Люди? И может быть, мы сами?

Янка ласково сказал:

— А что плохого, если на крови? Это же не та кровь, которая от войны, а наша, живая.

— Вот я и думаю… Тогда, значит, вся Галактика живая, — сказал Юрка.

— Ну и что, — сказал я. — Пусть.

— Тогда изо всех сил беречь её надо, вот что!

…Её надо беречь, нашу искорку. Вдруг всё, про что мы говорили, правда?

Глеб оставил искорку у себя. Сказал, что незачем таскать её в кармане по улицам. Правильно, конечно, сказал. Сам он остался в вагонедо утра.

…Когда я брёл по вечерней улице к дому, мне казалось, что возвращаюсь я из далёкого и тяжёлого путешествия. Из такого, в какие уходил когда-то Флота Капитан Ратманов. Потому что столько всего случилось за этот день. Но капитаны, когда возвращаются и сходят на берег, вздыхают с облегчением: всё, что было горького и страшного, теперь позади. А я так вздохнуть не мог.

Потому что опять я думал о Клоуне.

Зря я всё-таки не рассказал про Клоуна Глебу и ребятам.

Я даже головой замотал от досады на себя. Но я не смог, не сумел рассказать.

Конечно, причина не в том, что хмыкал и перебивал Юрка. Ведь, если честно говорить, я даже радовался, что он перебивает. Я не решался рассказывать, потому что до конца ничего не знал. Может, всё-таки это был чей-то глупый розыгрыш, и получится, что я трус. Испугался какого-то шмеля (попробуй докажи, какой он жуткий). И ведь, по правде говоря, я чуть-чуть не отдал искорку. Хорошо, что спасли барабанщики.

А может, я всё-таки не отдал бы? Зубы сцепил бы как клещи, задохнулся бы от ужаса, но не отдал бы? Не знаю… Но если не знаю, как рассказывать?

А ещё я смутно боялся, что если разболтаю про Клоуна, он и его сообщники нам отомстят. Я мог бы рассказать о чёткой опасности, а как говорить о неясных страхах? "Опять ты сам не знаешь, чего боишься, Копейкин…"

И ещё была причина. Глупая, конечно, даже стыдно вспоминать, но была. Юрка несколько раз перебивал меня, и наконец появилось чувство: "Ладно, Юрочка! Ты не знаешь, а я знаю. У меня есть тайна, о которой вы с Янкой слыхом не слыхивали!" И страшно, и в то же время гордость какая-то…

Но сейчас, по дороге к дому, я отчаянно ругал себя, что не крикнул там в вагоне: "Да послушайте же наконец, что со мной случилось!"

Столько загадок свалилось на меня!

Как эти охотники за искоркой про неё узнали?

Зачем им наша крошечная Галактика? (А может, и не крошечная?)

Кто они? Хулиганы? Космические пираты?

Почему сами не могут сделать искорку? Клоун проговорился: "Не тот состав". Состав чего? Крови?

А может, у них вообще нет крови? Я вспомнил, как шевелилась маска. Вдруг они из каких-нибудь кристаллов, твёрдые и неживые, будто статуи…

Статуи?

На одном и том же месте, у гипсового гребца, запинались и падали я и Юрка…

"Ерёма, зачем ты расшибал скульптуры?"

"Я думал, они шпионы…"

Я отчаянно зашарил по карманам: где Ерёмино письмо? Балда я, балда! Я же совсем про него забыл! Вот оно…

"Берегитесь, они не люди! Приходите в вагон, я расскажу, я узнал…"

Не успел рассказать… Почему не успел? Откуда тот бешеный электровоз?

А если сейчас и на меня вырвется из-за угла сумасшедшая машина?

Солнце село, были очень тёплые сумерки. Никогда ничего я не боялся на нашей ласковой улице, где пахнет диким укропом и травой "бабкины бусы" и так хорошо светятся окна. А теперь мне стало жутко.

Я, оглядываясь, побежал.

Машина с яркими фарами и в самом деле выскочила из-за угла. Свет прямо в глаза! Я вскрикнул, вжался в забор, зажмурился…

— Гелька!

Ох… это же Митя, старший брат Севки Селезнёва с нашей улицы. Вон и сам Севка в машине, и ещё ребята.

— Гелька, поехали на Оленье озеро купаться! К полуночи вернёмся! Смотри, машина новая, "Клипер-два".

Я слабо помотал головой.

— Не могу, домой надо… Гоняете, как сумасшедшие…

Ух, даже спина мокрая стала… Стыдно, Травушкин. Чего ты боишься, кому ты нужен? Никто не знает, что ты догадался про статуи. И живая искорка не у тебя. У Глеба…

Но Глеб-то не знает ничего! А если т е нападут на него?

Я был уже у самого дома. Я вскочил на крыльцо и дёрнул дверь.

— Явился, — вздохнула мама. — Хотела уже искать… А чумазый-то какой. Умывайся, буду кормить.

Но я весь звенел от тревожного нетерпенья.

— Мама! Можно, я пойду к Юрке ночевать? Ну, мам… Я там поем.

Мама печально сказала:

— Неправда, Гелик. Ты собираешься не к Юрме, а в ваш "Курятник".

Я, видимо, покраснел, как Юркни барабан. По крайней мере, ушам стало горячо. Прошептал с трудом:

— Ты откуда знаешь… про "Курятник"?

— Знаю. И Глеба вашего знаю. Очень славный, только история у него какая-то странная.

— А… кто тебе сказал?

— Да он сам! Он приходил в тот вечер, когда я приехала, волновался, что тебе досталось за машинку. И всё объяснил.

Вот он какой, Глеб… А я его сегодня бросил!

— Мама! Мне очень надо! Честное слово! Последний раз!

— А почему последний?

— Начальник станции не велит, Глеба выселяет. Мама… а можно ему у нас?

— Подумаем, — сказала мама и опять стала печальной.

Я очень спешил к Глебу, но то, что мама очень грустная, остановило меня.

— А ты что… такая? Из-за папы?

Она слабо улыбнулась.

— Ты опять к нему уедешь? — испугался я.