Зарецкая улыбалась.

И Ленни улыбалась. Она стояла перед монтажным столом, дрожа от радости и так и не задав себе вопроса, с какой стати Зарецкая, с которой они раньше ни разу не перемолвились словом и которая не удосужилась даже взглянуть на пленки, сделала ей такое щедрое предложение.

Александриди выехал из Бомбея на неделю раньше Эйсбара, а в Москву приехал позже. Вышел на берег в Италии и застрял — как присел у деревянного столика под оливковым деревом, вписанным в беззаботную синеву неба, как ухватился рукой за стаканчик красненького, будто это не стаканчик, а ручка дверки в тихий уголок, так и застыл. Темнело. Хозяйка вела его спать. Как солнце начинало припекать, он снова устраивался под оливой — ждал хлеба, масла, кофе,*' а потом снова стаканчик. Дня через три Жоринька сбыл пару коробочек гашиша, коих вывез из Индии в избытке, в одной из сумрачных каменных подворотен покутил с осевшими в городке русскими, накупил шелковых шарфов и сел на поезд.

В Москве с вокзала поехал к Лизхен.

— Ее нет, — сообщила горничная, не признавшая «короля экрана» в худом и будто ставшем ниже ростом Жориньке. Тот по-хозяйски прошел в гостиную, бросил на кресло пальто. — Елизавета Юрьевна нечасто здесь бывает, — залепетала горничная.

— Так ты, милочка, позвони ей туда, где она бывает часто! И скажи, что друг сердечный Жорж явился для лобызанья ее чресел, — ответствовал Жоринька, с любопытством глядя, как деваха среагирует на его скабрезность: та покраснела и сжалась. — Погорячей ванну наполни, милая.

Он ненадолго забылся в пене, а когда проснулся, Лизхен была дома — по комнатам плыл ее ласковый голос.

— Душа моя, сюда-сюда иди скорей, — пропел из ванной Жоринька.

— Сколько же ты напустил пару, — сладко пропела в ответ Лизхен, открывая дверь, впрочем, через порог не переступила, оставшись в коридоре, и тут же вскрикнула: — Ах, до чего же ты стал страшен, Жорж! Что с тобой?!

Жоринька двусмысленно, как-то незнакомо, хихикнул, ушел с головой под воду и снова появился, протягивая Лизхен мокрую руку:

— Да что ты, мамочка, трусишь! Забирайся ко мне.

Лизхен отскочила в глубь коридора. Вид Жориньки испугал: вместо кудрей — крашеные черные лохмы, кое-где седоватые, глаза почернели, запали, и он будто озирался все время, хотя кто в горячем тумане ванной комнаты мог его преследовать. Неприятный колкий взгляд и худ до невозможности. Костистый, когтистый — вот уж действительно стал похож на «ворона», каковым Эйсбар снял его два года назад.

— Не пойдешь? Ах ты, боже мой, она не хочет в жаркие воды греха! Ну и пожалеешь, тетеха! Я тебе такое мог бы показать! — расхохотался Жоринька и стал вылезать из ванны.

Лизхен отвернулась:

— Жду тебя в гостиной.

Он появился в белом махровом халате, босиком, разлегся на диване.

— Кто на свете всех милее, всех румяней и белее? Ты, моя радость! И так нежно пахнешь. Хоть посиди рядом.

Лизхен демонстративно села в кресло в дальнем углу. Скрестив изящные ноги в шелковых туфлях, журчащим голосом Лизхен сообщила Жориньке, что «одной ногой замужем», что «его появления нежелательны», что «есть знакомые врачи, и если он…» Он кивал в такт ее словам, пожевывая кусочек гашиша, и ему виделось, что беседа с огромным, размером со шкаф, персиком вполне клеится. Персик манил нежным пушком, на розовом его боку то и дело возникала ямочка. Жоринька блаженно улыбался. И засмеялся, когда вся эта нежная плоть, едва сдерживаемая бархатистой кожицей, покатилась ему навстречу. И расставил руки…

Лизхен приподняла его веки — «ворон» отключился. Сквозь кожу похудевших рук проглядывали вены, по которым шла темная больная кровь. Лизхен поморщилась. Наутро Александриди ждали выстиранные и выглаженные вещи и адрес гостиницы, в которой были сняты апартаменты. С Лизхен они больше не виделись.

Где-то в райских индийских кущах Александриди подцепил «венерину» болезнь и провел несколько месяцев в лазарете. Зеленоглазый англичанин, с которым он путешествовал, мучился на соседней койке. Но однажды оранжевым вечером тело его завернули в простыню и унесли.

С Эйсбаром Жоринька разругался после того, как тот нашел ему замену и отнял роль, а ведь мог бы и подождать несколько недель, пока человек выздоровеет! Услышав про катастрофу на съемках, «…спровоцированную упрямым русским гением», Жоринька испытал чувство злорадства. Вернулся ли этот гений в Москву? И, кстати, не заразился ли? В первые недели в Бомбее их комнаты в старом британском отеле — мебель, обитая красным плюшем, барная стойка из черного дерева, сорта виски и элей, написанные на доске мелками, — были смежными. И Эйсбар поначалу был не прочь ознакомиться с результатами Жоринькиной любознательности. Как в теории, так и на практике.

Изгнанный Лизхен Александриди с пятью саквояжами, четыре из которых были плотно забиты смолистыми кубиками гашиша, въехал в небольшой отель на Тверском бульваре, просмотрел газеты и направился в контору Студёнкина. И «Московские ведомости», и «Раннее утро» писали, что его студия обещает в скором времени выпустить на экраны три мелодрамы, криминальную серию и даже сборник документальных картин: «…московскому кинематографщику сложно конкурировать с „Новым Парадизом“, крымским киногородом господина Ожогина, но все-таки столичное фильмовое производство живо».

Появление Жоржа Александриди в белом хлопковом одеянии и шерстяном пледе, наброшенном сверху на манер плаща, в конторе Студёнкина вызвало определенный фурор: машинистки высунули носики из-за своих перегородок, выползли вечно сонные монтажеры, прибежала даже повариха из столовой. Александриди милостиво кивал собравшимся — вероятно, ему казалось, что он все еще в какой-то индийской деревушке.

— Да вы в своем уме, господин Александриди? — вскричал Студёнкин, увидев костлявую, черную от загара морду Жоржа. — Какие герои-любовники! Вам бы играть Носферату — призрака ночи, да только его уже сыграли у господина Мурнау в Берлине! Или, на худой конец, вампира, а у нас в производстве такой драмы пока нет! Что же вы с собой сделали, мил человек?! Разве можно так относиться к своему капиталу? Где кудри, где стать, осанка? Вы специально довели себя до такого состояния? Для роли? Вы должны вызвать на дуэль того, кто с вами это сделал! — не останавливаясь, кричал Студёнкин и одновременно глазами делал секретарю знаки, чтобы тот не смел выходить из кабинета: не желал оставаться наедине со странным существом, подменившим шикарного Жоржа. Скандал с места в карьер был излюбленным способом Студёнкина как можно быстрее закрыть неприятную тему.

Жоринька, прислонившись к мраморной каминной стойке, с неприязнью слушал студёнкинские вопли. При упоминании о дуэли рот его разъехался в подобии грубой улыбки. «Пистолет?» — жалобно подумал Студёнкин, увидев, что Жоринька копается в кармане рубашки. Но тот выудил портсигар.

— Закурите? — предложил он Студёнкину. — Волшебная трава.