На нее тоже сразу налетела стая хищных докторов, уверенных, что трудятся на благо науки, но ей было как-то все равно. Она спокойно, без отвращения позволила им залезать в уши и в горло. Да, впрочем, ничего сказать она уже и не могла.

А когда экзекуция кончилась, ей осталось только наблюдать, как Бог открывает рот, и догадываться, что именно он сейчас внушает толпе.

Естественно, то, что обещал. Что ежели найдется кто-то, кто протянет осужденным руку помощи – поделится едой или крышей над головой, снабдит одеждой или транспортом, подскажет путь или ободрит теплым словом, – он будет наказан.

Да и надо ли было все это говорить? Никто и так бы не решился. А если бы вдруг решился тогда, то решится и сейчас, уже после того, как все это произнесено. Если, конечно, мир не без добрых людей.

А потом наступил самый хороший момент.

Полицейские (как всегда, в штатском) подвели Евгения и Кирочку друг к другу и соединили их руки.

Что ж, пора спускаться с помоста.

Пора стать друг другу опорой. Ей быть его глазами, ему быть ее ушами.

Получится ли у них? И если получится, то как долго?

Где-то в толпе Дастин сворачивал кабели и плакал.

Они шли по дороге, не зная, куда идут.

Они шли и думали об одном и том же.

О том, что только сейчас по-настоящему ощутили великую силу любви.

Что у них осталось друг для друга?

Сколько бы он ни старался, он больше никогда не увидит ее лица. Ее тела.

Как хорошо, что он изучил ее раньше. Изучил кончиками пальцев. Всю. Даже ворону, присевшую на плече.

У вороны теперь был шрам, так что он точно мог знать, где именно она притаилась.

Как же хорошо, что он это знал.

Потому что так он мог быть уверен, что это она. Что его не обманули. Не подсунули ему другую женщину. Не ту, которую он любит.

А так он знает точно: его не обманули. И он часами может скользить пальцами по ее коже, по каждому ее изгибу, по волосам. И узнавать. Узнавать каждый волос. И каждый палец. И каждую выпуклую родинку из тех восьми родинок, которые насчитал у нее когда-то.

Он не может ни видеть ее, ни слышать.

Если бы она могла сказать ему, что именно видит глазами. Что бы это ни было: препятствие на дороге, дурной человек, преградивший путь, еда, протянутая кем-то хорошим и бесстрашным… Но нет, она не может.

Она бы написала ему на бумажке, да он все равно не сумеет прочесть.

Что же общего им осталось?

Только прикосновения.

Она видит его. Смотрит, как он хватается за пустоту, и плачет от этой картины.

Она находит крепкий сук и всовывает ему в руку. В руку, привычную к палке для слепцов.

Она находит уже подмерзшие последние ягоды в лесу и всовывает ему в рот.

Он жует, потом шевелит губами. Наверное, говорит спасибо, но она его не слышит.

Не слышит этого прекрасного голоса, который навсегда стал для нее стихами и признаниями в любви.

А теперь этого голоса нет – его убили.

Хорошо хоть она видит его. А он ее не видит, какая жалость!

Так что же общего осталось у них друг для друга?

Только прикосновения.

Но не это ли и есть любовь? Любовь, которой больше ничего и не нужно. Любовь, которая довольствуется одним сцеплением пальцев. И поцелуем. И соитием. И тем, как в кромешной тьме он пытается видеть ее руками, а она пытается слышать его памятью.

Не это ли и есть любовь?

И сколько бы им ни осталось находиться рядом, они будут счастливы.