— Да. Все хорошо. А у вас?

Девочка следила из-за полуоткрытой двери, как он проходит из коридора к кухонному столу, опускает на него бумажный пакет, разворачивается…

Складывалось впечатление, что сама не может решить — выйти из комнаты окончательно или остаться в ней. Держалась руками за дверь, стоя еще в комнате, а туловищем уже находясь скорее в коридоре. Задала вопрос, совершенно серьезно, кажется, ждала ответ…

— Тоже неплохо.

А когда получила, сначала позволила взгляду зажечься свечой, а потом быстро его опустила…

Наверное, и Корнею стоило бы, но он не стал. Продолжал скользить по тому, что приятно глазу. Просто приятно.

— С парнем помирились? — задал вопрос. Ожидал, что на него Аня отреагирует эмоционально, она же почему-то нахмурилась, будто не совсем понимая… Потом же мотнула головой, снова отводя взгляд.

— Да. Да-да. Все хорошо. Помирились.

И вроде бы самое время кивнуть в ответ, чувствуя удовлетворение, но Корней просто кивнул.

— Ужинала? — склонил голову, продолжая смотреть и очевидно смущать, не чувствуя угрызений совести.

— Нет…

— Ко мне присоединишься? — снова его вопрос и ее взгляд — недоверчивый, немного испуганный. Сначала в глаза, потом вниз и влево — туда, где на столе стоит пакет.

— Ешьте, я… Не хочу вас…

— Я брал на двоих. Вроде бы задолжал тебе за прошлый раз.

Девичьи щеки медленно, но верно наливались пунцовым, а реагируя на последнюю фразу, Аня и вовсе не сдержала немного нервный смешок. Что он значил, Корней понятия не имел и разбираться особо не хотел. Просто следил, как вынужденная сожительница неспешно выходит, разворачивается на пару секунд, аккуратно закрывая дверь, будто извиняясь за экспрессивный хлопок двери прошлой ночи, сейчас стараясь сделать это максимально тихо, потом снова поворачивается к нему, еле заметно улыбаясь, не зная, куда деть руки, делает шаги в сторону кухни.

Корней знал точно — скажи сейчас о том, что дома больше нет, с губ Ланцовой моментально слетит улыбка, и вроде бы что в этом такого? Просто правда. Просто тогда, когда это удобно ему. Но именно сейчас почему-то не хотелось.

Лучше завтра. А сегодня…

— Вино пьешь?

Сделать шаг в сторону от стола, уловить краем глаза, что девочка вздрогнула и глянула снова немного испугано, но быстро взяла себя в руки. Следила, как он идет к винному шкафу, оборачивается, вопросительно поднимает бровь…

— Пью. То есть… Не пью, но…

Усмехается, кивает.

— Я понял. Возьми тарелки и бокалы.

Следом же кивает уже девочка, несется исполнять просьбу, а Корней достает бутылку вина, которую обещал себе откупорить, как только вопрос с домом будет решен.

Правда тогда он не подозревал, с кем решит ее пить и что чувствовать при этом будет не триумф, а легкую горечь.

Но сегодня было именно так.

Потому что сегодня ему вдруг тоже стало жалко.

Зинаида шла по дорожке, совершая ежедневный ритуал — двухчасовую прогулку на свежем, действительно пахнущем хвоей, воздухе. Вокруг — тихо и очень спокойно. Выбранный Высоцким санаторий был не то, чтобы забит под завязку. Со многими «жителями» Зинаида успела познакомиться лично. С искренней теплотой здоровалась, перебрасывалась парой-тройкой незначительных фраз, готова была обсудить местные завтраки и обеды, но в души лезть не пыталась, как и свою раскрывать не спешила. Тем более, что на душе было не совсем спокойно.

Увидев пустующую лавку, женщина направилась к ней. Не устала, просто… Почему бы не присесть?

Присела. Достала из кармана легкой ветровки, которую Аня привезла в прошлый раз, телефон, держала в руках, смотрела на экран, вздохнула…

За время, разделявшее день, в который ее вынудили подписать документы на отчуждение дома, до сегодня, она пыталась дозвониться до дочери несколько десятков раз. Набирала, слушала гудки… И ни разу ничего кроме гудков.

Иногда злилась до желания вернуться в Анфисино детство, взять ремень и отходить хорошенечко впрок по заднице. Иногда испытывала горчайшую из пережитых когда-то обид. Иногда боролась с желанием удалить номер поганки точно так же, как она легко «удалила» из жизни их с Аней.

И ладно еще мать… Возможно, это даже справедливая кара за то, что упустили когда-то с Анатолием нужный момент… Не углядели, что растят махровую эгоистку… Не нашли нужных слов, не сумели убедить, не научили, что такое ответственность за свои действия… Но Ане-то это за что?

Как можно было собственного ребенка оставить на улице и даже не поинтересоваться, а справились ли? Выкарабкались? Смогли сами?

Зинаида шумно выдохнула, вскидывая взгляд в небо…

Только думала об этом, а на сердце снова тяжело… Совершенно непонятно и тяжело. И вроде бы давно должна была привыкнуть, смириться, зачерстветь, а сердце все равно ныло за бедного ребенка…

Сто лет назад переставшего подавать вид, что поведение матери его хоть как-то задевает, но Зинаида-то знала… Знала, что задевает, больнее некуда. Просто девочка переживает это тихо. Глубоко. Когда никто не видит и не слышит.

Переживает свою неоспоримую ненужность.

Сделав несколько глубоких вдохов, Зинаида вновь посмотрела на экран телефона, зашла в перечень вызовов, стала потихоньку спускаться, минуя многочисленные входящие от внучки и редкие от сестры, а еще два от Корнея Владимировича. Он звонил всего несколько раз, и каждый — по делу. Аня же — как только выдавалась свободная минута. На переменах между парами, из дому, утром, как проснется… Такой ласковый, совестливый, любящий ребенок… Как от такого-то можно было отказаться?

С Анфисой Зинаиду связывали только звонки без ответа. Смелости взять трубку у дочери не хватило ни разу. И сегодня, скорее всего, история повторилась бы, да и самой Зинаиде ведь пора бы смириться, прислушаться к тому самому Корнею Владимировичу, который очень справедливо заметил, что подобное не прощают, но Зинаиде… Почему-то очень нужно было услышать дочь.

Она не была настолько наивной, чтобы верить — Анфиса бросится просить прощения, но хотя бы понять, как так можно-то было, казалось очень важным. Потому что ужасное непонимание без преувеличения мешало жить. Душило, не хуже физической сердечной боли, которая в тот день чуть не свела в могилу…

И стоило подумать, что ждало бы Аню дальше, сложись все не так благополучно, Зинаиде становилось еще горше, ведь Анфиса точно так же не взяла бы трубку даже в этом случае, не узнала бы, что матери больше нет, а сама Аня осталась бы наедине с совершенно неподъемным для нее горем.

Набрав номер дочери, Зинаида поднесла мобильный к уху. Сердце билось гулко, глаза смотрели перед собой, но сквозь пространство. Женщина слушала гудки, с каждым новым вроде бы смиряясь, что ответа не получит и на сей раз, да только…