картину снял, должны были быть премьеры и т. д… А ее просто не стали показывать. Причем действовали даже часто нечестными методами. Ну, например, объявление о премьере картины появилось в газете «Вечерняя Москва» на следующий день после того, как премьера состоялась. Картину выпускали в кинотеатрах только на самых ранних сеансах (а это двухсерийная серьезная картина) – естественно, в 8 утра никто не пойдет ее смотреть. И на основании этого доказали, что советский зритель смотреть ее не хочет. И показывать ее не стали. После этого шла долгая борьба за то, чтобы картину показали по телевизору. Моя собственная борьба. В то время телевидение было в страшной борьбе по линии коммерции: потому что телевидение ничего не платило, а кино хотело иметь деньги за показы. Но потом мне удалось уговорить тогдашнего министра Камшалова и тогдашнего председателя комитета по телевидению Ненашева. Ненашев посмотрел картину, они перезвонились с Камшаловым и картину показали, что для меня, хотя я ничего от этого не имел, было простой огромной радостью. Почему? Потому что, во-первых, все-таки картину увидели. Правда, ее показали только 1 раз. Во-вторых, после показа на меня обрушилась лавина писем. Совершенно потрясающих. Только дома я получил 20 000 писем. А еще пришли письма на телевидение, на студию. Это не письма даже, а целые исповеди: о своей жизни, о том, как было. Словом, это было прекрасное вознаграждение за эту картину. Вот это последняя моя картина…

Из интервью

В деревне к настоящему хозяину всегда относились с уважением. Об этом и в нашей картине есть. И зависело это только от того, каким способом добро нажито – трудом праведным или неправедно. Помню, в деревне Киржач, что на границе Владимирской области, где я подолгу жил в детстве и юности, раскулачили троих, было в деревне дворов 40, в основном середняки, кроме крестьянского дела, мужики плотниками и столярами-краснодеревщиками были. Так вот у тех троих – я и фамилии их до сих пор помню: Павловы, Титовы и Буровы – семьи большие были и сыновей много, и избы у них были крупные – пятистенки, до сих пор стоят, а хозяев отправили тогда в места не столь отдаленные. Только один вернулся. Так вот это были самые крепкие мужики и хозяйничали прекрасно. Их все уважали. А другая семья была бедняцкая, у них, помню, и дом-то в землю ушел, и фамилия была Спичкины, бездельники были, их жалели, но не уважали.

…Можно так и сяк рассуждать о русском крестьянине, но я одно знаю: всю жизнь, сам голодая, живя в самых некомфортных условиях, он во все времена всех нас кормил. Без кино все же прожить можно, а без хлеба нельзя, хотя и то правда, что не хлебом единым жив человек.

Я считаю, что, пока мы не решим проблемы деревни, мы никаких других проблем не решим. Единственное, с чем я не совсем согласен, – все можно решить фермерством. Конечно, я за то, чтобы рождать и учить хозяйствовать своих фермеров. Но это ведь так непросто. Потому что нужно, чтобы условия этому способствовали и соответствовали, чтобы фермеры поверили в свое будущее.

Вспоминаю одного мужика, моего друга в деревне Терехово под Рязанью, наш Кузькин тоже родом оттуда. Было это при Маленкове, когда вышло послабление по поводу личного подворья. И вот мой «Кузькин» сразу завел и корову, и овец, и свиней, и гусей, и мы вместе радовались. А на следующий год приезжаю – ничего нет. Всех, говорит, порезал; дети в городе, разве ж нам вдвоем с женой управиться, да и корма где брать?

Помню, как говорил в Киржаче со старой доброй знакомой Анной Филипповной, было это при Хрущеве, когда всем приказали кукурузу сеять. «Ну и как?» – спрашиваю. «Да как? – отвечает. – Хорошо! По 15 коп. за сотку платят». «А растет?» – спрашиваю. «Не, не ро́стет, совсем не ро́стет». Это до чего же потомственного крестьянина надо довести, чтобы он 15 коп. радовался за то, что без толку в землю зерно кидает.

Если фермер начнет страдать от того же самого, от чего страдают колхозы, – ничего не получится. Ведь даже и при чиновничьем произволе есть разные хозяева и разные колхозы. И труднее всех жизнь у хороших колхозов и хороших председателей. Разве это дело, когда у хорошего колхоза, все выполняющего, то, что произведено, берут по более низкой цене, чем у колхоза, где удои и урожаи ниже? Да еще дают миллионные дотации, чтобы он не загнулся совсем. У кого хотите отобьют охоту хорошо работать. Мы это все во время съемок под Вязниками воочию наблюдали. И это во время перестройки.

Я думаю, что есть некий коллективизм в самой основе крестьянского труда. Помню сенокос в деревне – было это в детстве, до коллективизации. По удару колокола распахивались все ворота, и из них вылетали кони с телегами. У лошадей в гривах ленты, а на телегах мы, мальчишки. И все скачут туда, где уже ждут скошенные копны. И начиналось соревнование в мастерстве, кто раньше всех первый воз навьет (не социалистическое соревнование). И воз должен был быть еще и самым красивым. А потом – слава победителю, песни, пляски.

Мы много последнее время говорим о наших долгах деревне. Вроде и вкладывали туда немало, но все как-то без толку. И я не об этих долгах – материальных. Мы деревне должны морально. Я, может, и картину-то потому делал, чтобы хоть немножко отдать эти долги. Ведь на таких людях, как Кузькин, в годины самых страшных испытаний держалась и держится наша страна. Вот такому Кузькину хочется в душе памятник поставить.

…И все-таки, мне кажется, труд деревенский всегда коллективным был, даже во время единоличного хозяйства. Наверное, иначе и нельзя. Поэтому я бы не отрицал так абсолютно, пусть и колхозы будут, ведь тем председателям, которые свои колхозы до ума довели, тоже нелегко было – сколько они перестрадали за народное дело. Самая большая драма – когда человек не видит смысла в собственном труде. Когда он отлучен от результатов этого труда. Ведь посмотрите, что творилось, да и творится.

Как-то разговаривал я с тогдашним Министром финансов Гарбузовым, он меня просветил, сколько государство доплачивает из госбюджета за каждый килограмм мяса, за каждый литр молока, за каждое яйцо. Я его по наивности спрашиваю: «А где же вы эти деньги берете?» А он объяснил: «Ты машину за сколько покупаешь, или холодильник, или велосипед? А знаешь, сколько они на самом деле стоят?» И оказалось, что почти в 10 раз