такую красавишну, сразу помчалась шоколад варить, самый вкусный — со сливками.

Балуй вроде помолодел — Нежданке так увиделось. А уж как хорош он в новом костюме огневом — не с горохами, как раньше, а с какими-то бело-синими узорами — снежинки что ли… Али звездочки?

Шульге тоже костюм справили. Старый, поди, в плечах треснул — еще поболее вширь раздался богатырь, совсем возмужал. Костюм фиалковый заказал — смешно, да, уж сразу поняла Нежданка, почему. Любимый цвет Морицы — она в фиалковые платья рядиться привыкла.

Ой, а где Гуляш? Вместо него какой-то другой медвежонок-подросток у Жердяя на привязи, такой несчастный и совсем дикий.

— А Гуляшик? — вместо приветствия крикнула девчонка.

Урюпа и Пересмяк молча переглянулись, да отвечать не стали.

— Свели в «Хохотушке», — мрачно откликнулся Телепень. — Пацанва деревенская отвязала на рассвете, чтоб в лес ушел.

— Не выживет он в лесу, — огрызнулся Жердяй. — Не приучен на воле жить.

«Матушка Макошь, помоги другу моему Гуляшику,» — прошептала Неждана, глядя в небеса — туда, где по ночам созвездие Макошь разглядеть можно.

— А энто кто? — указала Неждана пальцем на злого медвежонка.

— Энто Шуба… — мрачно ответил Небалуй. — На прошлой седмице охотники медведицу убили, Шубу на ярмарку свезли, вон Жердяй и сменял на барабан.

Жаль, конечно, стало того барабана красно-синего. Да, недавно осиротевшего детеныша во стократ жальче. Ревел зверь отчаянно и обиженно — драл когтями старую попону, что в углу на дворе трактира для него бросили.

Небо опять как-то в раз для Нежданки посерело.

— И чего это така девка нарядная, да из самого терема, про нас, убогих, вспомнила? — хмуро спросил Жердяй.

— Да, вот соскучилась, — улыбнулась Нежданка.

Заметила, как Шульга ее взглядом проедает — опять про Морицу разговор заведет. Не прошла у него та любовь, уж по цвету костюма нового все видать.

Тут уж небо над трактиром совсем нахмурилось — так Нежданке показалось.

— Милая моя! — вылетела на двор с кухни Ванда с большой кружкой горячего шоколада. — Как я рада тебя видеть!

Нежданка расплылась в улыбке — как маслице топленое сделалась, да и небо сразу просветлело.

От ухи белой из ерша она отказалась, а все хлебали, Нежданка рядом за столом сидела, ногами болтала, да рассказывала всякое — как читать-писать выучилась, как на хуторе летом жила, да что боги древние с небес звездами светят.

А уж от каши гречневой, с грибочками томленой, отказаться не смогла. Ванда от любви большой еще вкуснее готовить стала — там от запаха одного только ум за разум заходит.

А уж платье какое у хозяйки — таких дивных тканин Нежданка и в терему не видала. Теплое, бархатное, темно-вишневое, коли прямо смотришь, а как боком повернется на свет — так лазоревым делается.

— Ванда, ты такая нарядная! — от души похвалила.

— Ах, разбойница, лихо ты в прошлый раз надо мной пошутила, — вспомнила хозяйка да засмеялась.

— Да, как же? — изумилась девчонка.

— Хотела я сыскать на зиму бархату цвета «лазоревая вишня», спрашивала у разных купцов, что в трактире останавливались, да все меня на смех подымали, сказывали, что не бывает такого, чтоб вишня лазоревой вдруг сделалась, — пожаловалась Ванда.

Нежданка уж тоже то припомнила, от стыда зарделась.

— А Балуй — волшебник настоящий, уж сыскал и таку диковину, — похвасталась Ванда. — Так смотришь — вишня, а энтак повернешься — лазоревым горит.

Балуй гордо усмехнулся в усы — нравилось ему героем для Ванды по земле ходить. Вот уж посмотришь на них первый раз — ни за что не поверишь, что из таких разных людин такая пара складная получиться может.

Ванда выше Балуя на голову, да младше на пятнадцать годков. Она к трактиру своему привязана, он по всему княжеству разъезжает. Ванда овдовела рано, детушек с мужем не нажила, а Балуй… — тот еще любитель баб, сколько уж у него детей — никто не знает, окромя него самого. Да, всем он гостинцы передать старается. Избу родительскую прежней зазнобе оставил, та уж замуж давно вышла, семерых что ли народила, да старший — Балуя сынок, так и живут все в его избе, а он сам как поле перекатное — по трактирам мается.

Вот и на стареющего скомороха напала, наконец, любовь настоящая, и на его седую бороду волшебство снежинкой узорной присело. Сколько бы по долам и весям не колесил, завсегда к Ванде под бочок возвращается. А уж песни он теперь какие слагает…

Только у Нежданки, у молодой девки пригожей, с любовью ничего не ладится. Уж, коли мать родная тебя не ждала да не хотела, так и весь свет от тебя отвернуться норовит, — так уж она сама себе объяснила.

Ванька пропал, уж три года прошло, как сгинул, — что сквозь землю провалился. Ни разу весточки о себе не прислал, никакого знака не подал. Мож, и нет уже его на белом свете… Только думать об том Нежданка себе запрещала, все на чудо надеялась, матушку Макошь по ночам молила, глядя на звезды.

А Коркут… Ой, то совсем тяжелая история, добром не кончится — чует Нежданка беду лютую. А все одно не сможет она его так бросить на произвол судьбы. Смотреть, как от тоски чахнет людина, как с каждым днем гаснет свет в его очах… Больно то, невыносимо больно, уж такой он красивый…

Уедет Коркут, чай, и она тогда сможет с чувствами своими совладать, рассеется дым от степного костра, как только снежная пыль из-под копыт на тракте уляжется. Переживет она и эту разлуку, уж сколько горя в жизни за шестнадцать годков хлебнула, и со страстью своей к степняку справится.

Да, в эту зиму ей шестнадцать исполнится, скоро уж.

— А вы в терему будет выступать? — Нежданка спросила у скоморохов.

— Как горку новую снежную открывать станут, тута и мы со своими трещотками подоспеем, — Свиря улыбнулся.

— Ааа, — поняла девчонка. — Ее до конца седмицы построить обещались.

Вот уж как маленько времени осталось, чтоб Коркутхана спасти, да готовиться к тому надобно. А энтот дурак степной ничего не понимает.