– А что произошло потом? – уже настойчивым тоном интересуется Кейт.

И тут я понимаю, что мои воспоминания о вечеринке – в точности как домашнее видео, когда дрожащая в руках камера запечатлевает какое-то действо и неожиданно гаснет, включаясь уже совсем на другом моменте. И в фильме получаются черные провалы. Этакие зияющие дыры.

– Я не знаю. После этого я уже ничего не могу вспомнить. Даже то, как добралась до дома. Но наутро Уилл позвонил сказать, что он может мною гордиться.

– О боже! – ахает Кейт. – Думаете, это на той вечеринке Аль Соэмс подсыпал вам наркотики и сделал ту фотографию?

– Это не Соэмс на снимке, – хриплым голосом говорю я и сосредоточенно рисую пальцем крест по рассыпавшемуся на столе сахару. – Это не его рука там, на моем лице.

– Точно, – кивает Кейт, – Соэмс обмолвился, что охотился за девочками на пару с приятелем.

– Это Уилл. Рука на фотографии принадлежит Уиллу Бернсайду. Я узнала это его кольцо на большом пальце.

– Господи, Эмма! – вскрикивает она так громко, что к нам оборачиваются люди.

Я ударяюсь в слезы, и тут появляется официантка с нашим заказом. Недоуменно глядя на меня, она ставит перед нами исходящие паром чашки и поскорее отходит, словно мои страдания заразны. Головы вокруг поворачиваются к нам снова. Как, должно быть, увлекательно в нагрузку к кофе получить еще и драматическую сценку!

Кейт тянется ко мне и останавливает мою трясущуюся руку, прижимая ее прямо к кристалликам сахара.

– Вы сообщили об этом в полиции, Эмма?

– Нет еще. Я не была уверена. Я только заявила, что он мною овладел у себя в машине и что угрожал мне, если я вдруг кому-то расскажу.

Кейт начинает кивать чуточку быстрее. Я вижу, что она переживает. Но мне все же следует помнить, что она журналист, а вовсе не мой исповедник. И что она не принимала обета молчания.

– Теперь, мне кажется, я понимаю, зачем он это сделал. Я долгие годы пыталась понять, чем вызвала такое надругательство над собой. Но сейчас я думаю, это было лишь самосохранение. Он опасался, что я кому-то расскажу, что видела у него в ящике стола ту фотографию. Я-то думала, он хотел, чтобы я не распространялась об этом, дабы избавить от унижения несчастную, снедаемую любовью Барбару. Но, разумеется, у него были десятки таких Барбар!

– И вы могли его вывести на чистую воду, – кивает Кейт.

– Никто не должен был знать об этом его маленьком хобби, а потому он должен был сделать все, чтобы надежно заткнуть мне рот, верно? И он опозорил меня, тем самым заставив обо всем молчать.

И вот я сижу и думаю об Уилле. Пытаюсь вспомнить его лицо, когда он после этого вновь посмотрел мне в глаза. Но у меня не получается, все выходит каким-то размытым. Я пытаюсь вспомнить, как он держался со мной после той вечеринки, когда они с приятелем сняли меня на «Поляроид». Изменилось ли что-то тогда? Не было ли каких-то странных взглядов или двусмысленных намеков, когда он в следующий раз появился в нашем доме? Нет, в нем ничего не изменилось. Потому что он постоянно был таким. Он всех нас обманул. Обморочил. Среди нас был сущий монстр.

А я так ему поверила! Хитроумный Уилл, виртуозный манипулятор. Представляю, как он потом смеялся! Над моим неискушенным простодушием. Над моей невинностью.

Интересно, что он чувствовал, когда видел меня после этого? Представлял меня обнаженной, всецело в его власти? Может, он хранил этот образ где-то в уголке своего сознания, чтобы в любой момент его извлечь? Может, вызывал его в памяти, когда сидел напротив моей матери за воскресным ланчем?

Я пытаюсь как-то пресечь эти мысли. Но они снова и снова накатывают на меня, ломая и круша. И тогда я вспоминаю про ребенка. И принимаюсь напевать про себя колыбельную. Ту, что когда-то пела мне Джуд.

– Наверно, я лучше пойду домой, – устало говорю я Кейт.

– С вами все будет в порядке? – взволнованно глядит она.

Мне кажется, она искренне за меня тревожится.

– Не беспокойтесь, все будет хорошо. Меня уже ждет на улице Пол.

Кейт кладет на стол пятифунтовую купюру и делает знак укрывшейся за стойкой официантке, что мы уходим. На дрожащих ногах я встаю из-за стола, и журналистка ведет меня за руку к выходу.

Понедельник, 30 апреля 2012 года

Уилл

После визита Эммы и ее подружки он пошел принять душ. Чтобы смыть под горячей водой все их обвинения. С ним все будет в порядке, подумал Уилл. Ему всегда доставляло удовольствие подбираться к самой грани. И особенно любил он риск, когда дело касалось женщин.

«Не может же все быть так легко, – сказал он себе, снова одеваясь. – С Джуд – да, все вышло очень просто. Стоило мне лишь нарисоваться».

Так обстояло у него в университете, где женщины сами домогались его внимания. Джуд как-то призналась ему ночью, что целую очередь прождала, чтобы оказаться с ним. Уилл рассмеялся:

– Я тогда был всего лишь прыщавым бакалавром – а ты была богиней. Это я должен был стоять к тебе в длинной очереди.

Немного лести – и она уже снимала платье. Срабатывало безотказно.

В действительности он никогда и не был прыщавым. Пору юношеского созревания его кожа пережила без особых последствий, только тело сделалось вдруг долговязым и неуклюжим. Его извечная серьезность в школе, над которой постоянно насмехались сверстники, в колледже странным образом обернулась манящей глубиной. И внезапно для себя он обнаружил, что ему ничего и делать-то не надо – достаточно просто быть Уиллом, и его уже боготворят и обожают. А он очень любил, когда его обожали.

Стоило ему куда-то прийти, как все оборачивались и устремлялись к нему, нетерпеливо подпрыгивая в предвкушении общения, точно железные опилки вокруг магнита. Всем хотелось оказаться рядом с ним. Всем хотелось, чтобы люди их видели возле него. Он был для всех Золотой мальчик. Уилл и сам мог догадаться о таком прозвище – вернее, вполне догадывался, только не показывал виду.

И все же это всеобщее обожание было довольно хрупким. Люди – натуры переменчивые, им невозможно доверять. А потому он вел себя так, будто не сознает, насколько он великолепен. Он смеялся над собой и говорил о своих промахах всем, кто только готов был его слушать, вроде: «Какая-то белиберда у меня вышла в последнем реферате! А у тебя там как?»

И это сделало его еще более привлекательным в чужих глазах. Педагоги и сокурсники были буквально очарованы его скромностью и лезли из кожи вон, убеждая Золотого мальчика, что он на самом деле блистательный и гениальный. И тогда он увлекал их в постель. Даже педагоги не в силах были устоять. Впрочем, их-то на самом деле порой даже легче было обольстить, нежели студенток-старшекурсниц. «Старый добрый доктор Фостер ринулся на меня, даже не дождавшись, пока я закрою дверь. Вот были бурные деньки!»

Кэмбридж он закончил с дипломом первой степени сразу по двум специальностям и, сделавшись восходящей звездой одного из университетов группы «Рассел»[36], сразу же стал наслаждаться новой жизнью. Его факультет неизменно выигрывал премии и гранты, Уилл регулярно публиковался и в своей области пребывал в чести и славе, а к тому же имел привилегию каждый год заводить шашни с изрядной группкой студенток.