Безутешные родственники забрали ящик, лопаты и вернулись на дачу. А ближе к полуночи в хлеву вдруг завыл волк, о котором вотчинник в хлопотах слегка подзабыл. Рана у него стала нагнаиваться, потому отец Николай начал колоть ему пеницеллин. Прихватив с собой шприц, он открыл дверь хлева, и зверь в тот же миг выскочил на улицу и пропал во тьме, чуть ли не сбив с ног нового вожака.

Полчаса он рыскал по окраинам Урочища, не смея приблизиться к ристалищу — Молчун исчез. Раздосадованный вотчинник возвращался назад, когда случайно наткнулся на свежий могильный холмик с крестом, связанным проволокой из двух досок. Безбожие и дерзость дачников возмутили его так, что он, забыв о волке, побежал в деревню, где и застал их с кошёлками и котом-людоедом, спешащих на электропоезд.

— Мы на вас жалобу в епархию напишем, — пригрозил дачник. — Вмесго того чтобы исполнять священные обязанности, вы занимаетесь какими-то своими делишками…

Отец Николай не дослушал — кота порешил сразу, шарахнув его головой об угол, а новокрещеных взял за шиворот и привёл к могиле.

— Откапывайте и несите в дом!

Они приступили было к холмику, но тут крест упал, земля разверзлась, и из могилы встала бабушка. Она ничего не сказала, только посмотрела на сына с невесткой, вздохнула тяжко и пошла. А дачники сначала Цепенели от ужаса, потом заорали дурниной и кинулись в другую сторону.

Вотчинник знал, что они теперь совершенно безопасны, по крайней мере, до утра в Урочище не покажутся, сровнял разрытую землю, присыпал листьями и отправился искать волка. Он опасался, как бы зверь не пошёл к ристалищу и не вмешался бы в поединок, и чем ближе подступало утро, тем Головану становилось тревожнее. На восходе, когда уже не оставалось сомнений, куда убежал Молчун, вотчинник встретил Скифа, окликнул, однако тот отмахнулся и заспешил с холма к дороге. Это значило, что инок был побеждён и, по традиции, уходил с ристалища первым.

Вотчинник не имел права кому-либо сочувствовать или за кого-то болеть и тем самым помогать в поединке, однако по-человечески ему было трудно удержаться от симпатий и он внутренне порадовался победе Ражного. После третьих петухов все само собой образовалось, и, окончательно успокоенный, Голован вернулся к храму, где нашёл сначала молящихся дачников, блаженных, невменяемых и наконец-то поверивших в Бога, потом и Молчуна, который забрался в загон, где стоял жеребец-двухлетка, подаренный Скифом.

Да ведь и борющиеся с нечистой силой священники не ведают Промыслов Господних.

Волк в своём поединке одолел жеребца, словно ножом, перехватил горло и даже крови не полизал — лежал пластом поодаль и зализывал новые раны…

Солнце все-таки показалось в то утро, ненадолго осветило распаханное ристалище, даже чуть пригрело, и на несколько минут расцвёл перемолоченный ногами портулак. Удивительное дело: цветы шевелились, как живые, высвобождались из-под земли, стряхивали грязь и распускали уцелевшие бутоны. И их, уцелевших, осталось так много, что пока светило солнце, обезображенный круг вновь превратился в клумбу. Причём, не разглядеть было отдельного цветка; все плыло, переливалось, двоилось и троилось, словно взряблённая сверкающая морская даль. Иллюзия была настолько полной, что слышался даже плеск волн и крик чаек.

Потом сиреневые тучи заволокли восток, до графической чёткости вычернела голая дубрава, пронизанная неверным, тревожным светом, и Ражный ощутил тихое, горестное одиночество. Вспомнив о волке, он наконец встал с земли, крикнул в гулкий лес:

— Молчун!

Вороньё встрепенулось, и эхо утонуло в шорохе крыльев. Оказывается, птицы давно обступили его и терпеливо выжидали смерти. Чёрное полотнище стаи на миг заволокло восток, ветер от крыльев взметнул палые листья и выстелил тускнеющие цветы на ристалище. И когда эта туча рассеялась, Ражный будто проснулся и заметил, что уже вечер и надо бы идти, однако сидел, слушал крик воронья и пытался осмыслить, что же произошло, что же теперь будет после столь сокрушительного поражения и куда теперь подаваться? Возвращаться домой, снова распять себя на Правиле, терпеливо ждать, когда Пересвет вспомнит о нем и сподобится назначить соперника, или отправиться в странствие: так часто делали побеждённые вольные араксы.

Но он был вотчинником, и на бродяжничество требовалось позволение Пересвета — без хозяина борцовская нива быстро зарастала, дичала, и Урочище по воле боярина могли передать кому-либо из опричников Ослаба, тяготеющих к вотчинной жизни.

И чем больше думал, тем сильнее утверждался в мысли уйти по свету, и не ради утешения или поиска приключений — хоть раз побыть вольным.

Лет десять назад, когда Ражный ещё служил в Таджикистане, спецназ погранотряда подняли по тревоге: из Пакистана через границу в буквальном смысле прорвался нарушитель и ушёл на территорию Горно-Бадахшанской области. Прорвался с неслыханной наглостью, средь бела дня и не в горах — через плодородную долину, где граница оборудована всеми средствами вплоть до вышек; каким-то неведомым образом сжёг, отключил или блокировал все системы сигнализации и оповещения на участке в полтора километра. Пограничный наряд попросту оторопел вначале, когда увидел преспокойно шагающего человека, а прибывшая тревожная группа гнала его целые сутки, однако закордонный незваный гость был не новичок на Памире, знал тропы и скоро оторвался от преследователей. О нем ничего не было известно, кроме того, что он европейского вида, и одной примечательной детали — поскольку через контрольно-следовую полосу он шагал как по проспекту, то оставил чёткие отпечатки подошв китайских кед, примерно сорок девятого размера, поэтому нарушителя сразу же окрестили «снежным человеком».

Спецназ разбросали по горам на путях вероятного движения, и вот через двое суток рано утром Ражный увидел в бинокль точку, движущуюся по склону перевала, и к вечеру она выросла до размеров двухметрового, плечистого человека, а за ним стелился гигантский шлейф оранжево-вишнёвого свечения. И не случайно пограничники, солдаты срочной службы, в первый момент оторопели при виде дерзкого, несущего угрозу нарушителя и, опасаясь брать живым, начали кричать и стрелять с расстояния сорок три метра сначала по ногам, затем на поражение. Высадили по магазину, а он лишь обернулся, погрозил кулаком и двинулся дальше.

Ни оружия, ни каких-либо вещей или горного снаряжения при нем не было, шёл налегке, словно не по Памиру — по Парку Горького. Ражный пропустил его и, зайдя сзади, приказал лечь на землю. «Снежный человек» безбоязненно продолжал прыгать по камням, и пришлось забежать вперёд и встать на пути.

— Отдохни, приятель!

Он меланхолично обошёл Ражного, спустился к речке, сбросил легкомысленную в холодных горах майку и, забредя в воду, стал умываться.

На его правом плече была наколка — дубовая ветвь с желудями. Обычно её делали араксы, ушедшие бродяжить.

— Здравствуй, Сергиев воин, — дождавшись, когда нарушитель выйдет из воды, проговорил Ражный.

Глаза у него были открыты, но тут он словно ещё одни веки поднял, взглянул на камуфлированного спецназовца с оружием и снаряжением, ответил знакомой фразой: