— Повторяю вопрос: где я?

— Какая разница… Скажем так: вы экстрадированы из Швеции и находитесь в исследовательском центре.

— И на каком основании меня держат здесь?

— Вы…

— Что я?

— Вы преступник.

— Вот это вряд ли.

— Но то, что вы устроили на границе, и…

— Вы первые начали, пытаясь меня арестовать.

— Но ваша деятельность…

— Послушайте, я видел трупы, фото, следы вашей деятельности. Вы что, не понимаете, что своими действиями разрушаете основы основ государственной власти?

— О чем вы говорите, молодой человек… Я не понимаю, — а потом голос мой «гостьи» неожиданно изменился: — Неужели вы полагаете, что я понимаю, о чем вы говорите? А что касается преступников, так это вы. Вы ведете незаконный бизнес, нарушающий несколько статей Уголовного кодекса. Только то безобразие, что вы устроили на границе… Шесть человек погибло…

— Если я преступник, то зачем вы со мной цацкаетесь?

— Просто вы в своих преступлениях использовали неизвестные нам приемы…

— Так она тебе и скажет. Кончай базар. Вы друг, друга не поймете, тем более что там, в Стокгольме, ты ее поимел.

— То есть?

— Ты не просто провернул ключ, ты его сломал.

— Значит, ключ…

— Крест. Ты закрыл все двери, ведущие в этот мир, и сломал ключ в замке.

— И…

— Вот они и лишились весомой части дохода. Ты перекрыл свободный доступ в этот мир. Так что жди, скоро явится судья. А он по головке тебя за такие фокусы не погладит.

Дама еще что-то говорила и говорила, но неожиданно я сам в довольно резкой форме перебил ее.

— Вы брали мзду за каждого эмигранта. Незаконного с любой точки зрения. Иммигранта из иного мира. Вы предали не просто свою страну, а все человечество.

— И это говорит преступник, на совести которого несколько десятков жизней!

— И это говорит взяточница, продавшая не только собственный народ, но и собственную цивилизацию, собственную планету… Вы только подумайте, что вы делаете! Посмотрите на Европу, пустившую к себе арабов. Что там творится? Меньшинство — дети иммигрантов с более устойчивой культурой, диктуют нормы морали коренному населению, чьи культурные традиции не столь устойчивы… Вы же открыли двери и вовсе иной культуре, которая, словно губка, впитает наше общество, уничтожив то, что пощадили коммунисты. Вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете?

— Но ведь эти иммигранты много предпочтительнее выходцев с Востока. Они заменят хачиков, заняв их экологическую нишу.

Но ведь это предательство! Какими бы плохими ни были выходцы с Кавказа и из Средней Азии — они люди, а это — нелюди. У них иная мораль. Вы не договоритесь.

Высокопоставленная дама раздраженно хмыкнула:

— Я вижу, с тобой не о чем говорить, — она резко развернулась, собираясь уходить.

— Неужели за деньги вы готовы продать всех и вся?

Но мне не ответили.

— Вот ведь гнида!

— А ты думал? Знаешь, сколько денег принесло государству уничтожение рынков? А ведь делалось все под предлогом борьбы с антисанитарией, криминалитетом и во имя заботы о потребителе. А теперь в супермаркетах за те же деньги продают гнилые товары, которые ни один частный продавец не поставил бы на прилавок. И никто не говорит, сколько акций у чиновников или их родственников, которые по собственному усмотрению вольны запрещать или разрешать тот или иной бизнес. А незаконная эмиграция приносит много больше дохода… И, похоже, ничего с этим не сделать.

— Но ведь ключ повернулся и сломался.

— Это не выход. Караваны должны идти, так устроена Вселенная…

— Но ты же сам…

— Да, это надо было сделать, хотя бы и для того, чтобы показать этим выскочкам, что есть силы, над которыми они не властны.

— Знаешь, мне порой начинает казаться, что Борис Савинков был прав. Надо брать бомбу и мочить…

— Ну и что? На место убитого чиновника сядет другой, такой же продажный. Не может бывший комсомольский лидер перевоспитаться. Если у человека в детстве не было совести, то где ее взять? Ведь революция уничтожила моральные ценности как таковые. Возьми хотя бы Павлика Морозова… Поклоняться образу человека, предавшего свою семью? Знаешь ли, даже у людей Искусства больше морали, чем у ваших управленцев. Они убивают сами, честно, а эти — тайком уничтожают собственный народ, враньем и поборами обрекая его на голод и нищету. А потом говорят по телевизору, пишут в газетах, как у нас все хорошо. Это называется геноцидом. Колдун убьет одного-двух, а закон, принятый в защиту интересов группы чиновников, уничтожит сотни. И вместо того чтобы вытащить народ из ступора, нищеты и пьянства, они пригоняют иноземцев, которые работают за гроши, вытесняя тех, кто хоть что-то мог сделать для своей страны. Ваши историки очень любят ругать Гитлера, развязавшего Вторую мировую войну, так вот по сравнению с большей частью обитателей Рублевки он — агнец. Да, его чиновники уничтожали целые народы. Они — чудовища, но те из них, кто выжил в войне, понесли наказания. А разве был осужден хоть один сталинско-брежневский палач? Разве у тех, кто стрелял людей, отобрали дачи? Разве судили пулеметчиков заградительных отрядов? Нет. Ныне они герои — ветераны… Ладно, на эту тему можно рассуждать бесконечно. Все это лирика.

— Песнь со слезой во взоре… Ты лучше скажи, что они собираются со мной делать?

— Продержат тебя полгода в одиночке, а спецы попробуют выжать из тебя все, что тебе известно и об устройстве вселенной, и обо мне, и о магии.

— Они будут очень удивлены…

— А ты что, собираешься сидеть полгода в одиночке?

— Да, это будут достойные каникулы.

— Угу… А ты не думал, что у тебя масса дел…

Пока мы ментально беседовали, мои «гости» удалились по-английски, не попрощавшись, хотя я был уверен — за темным стеклом сидел не один и не два наблюдателя.

— Не люблю, когда за мной подсматривают.

— Если затемнить зеркало, тебя переведут в другую камеру.

— Печальная перспектива.

— Зря ты разозлил нашу «домоправительцу». Она теперь рвет и мечет…

— Надеюсь, икру.

— Юмор тут не уместен.

— Тем не менее я бы попросил тебя повторить фокус с пивом, — продолжал я, ставя на пол пустую бутылку. — А потом, поскольку мои воспоминания туманны и путанны, я бы хотел услышать краткий отчет о дальнейших событиях того дня.

Вторая бутылка «Амстердама» появилась точно на том же самом месте, где первая — между моим бедром и стеной, под одеялом, так что со стороны могло показаться, что я вынимаю ее из воздуха. А что такого? Знай наших! Да и пробка пошла легче, пальцы постепенно начинали меня слушаться.