сына? И тебе, Эль-Тхи, лучше не рыдать сейчас: Бальшь убила мою мать, возможно, за ней последовала и твоя!

– Верно, верно, – откликнулся горбоносый, улыбаясь. – Во Дворце всегда пахнет ядом, но сейчас, как мне кажется, этот привычный запах стал слабее!

Эль-Тхи шмыгнул носом, вытер ладонью лицо и остановился перед троном, тяжело дыша:

– Ты слишком много на себя берёшь, Лаа-Гра… А ты, Скиин-Хеа, просто мерзавец!

– У малютки Эль-Тхи есть сердце! – со смехом воскликнул горбоносый Скиин-Хеа. – Кто бы мог подумать! Какие удивительные дела нынче творятся!

– В Гранатовом Дворце стало на одного убийцу меньше, – сказал Лаа-Гра. Его полуулыбка снова явственно отдавала безумием. – Так что дела неплохи. Тхарайя был любимчиком Бальшь; мне бы не хотелось, чтобы эта побелевшая от старости ядовитая змея укусила и меня, чтобы Тхарайя не скучал на том берегу!

– О, этот страх великого воина перед дряхлой старухой! – фыркнул высокий хмурый принц, и Скиин-Хеа возразил, смеясь:

– О, эта детская вера в беззащитность скорпиона и безопасность гадюки!

Я поражалась про себя тупому покою, с которым сама взирала на мёртвую государыню и на всё происходящее – вероятно, оттого, что моя душа не могла вместить в себя столько зла и горя сразу. Братья Тхарайя, очевидно, не могли скорбеть о своём отце; его смерть из тяжёлого горя в одночасье превратилась в отвлечённый принцип, в побуждение к действию – и мне показалось, что в качестве этого действия многие из них представляют себе лишь новые и новые убийства. Смысл скорби был непонятен почти никому во Дворце.

– Я всё решил, – сказал Лаа-Гра с безумной весёлостью. – Тени не подчинятся мне, пока не увидят труп Тхарайя – ладно, подождём его трупа или известий от птиц. Вы все можете считать меня правителем, пока я не стал королём. А женщины должны отправляться к себе, – он коротко хохотнул и добавил: – Во избежание войны с королём демонов заприте решётки на тёмной стороне и не выпускайте их из дворца. Пусть Нут разберётся, кто прав!

Я пошла к выходу, и моя свита направилась за мной. Я чувствовала спиной отчаянные взгляды кастратов госпожи Бальшь, я отлично понимала, что кровавый кошмар ещё только начинается – но могла только с ужасом и тоской осознавать собственную беспомощность.

Со мной – тени Тхарайя. Я могу спасти своего ребёнка и своих вассалов. Если захочет Господь и если кости Нут лягут хорошо, то, быть может, у меня получится спасти ещё кого-нибудь. Но, как бы моя душа ни рвалась к этому отчаянно, я не могу спасти всех, кому грозит беда.

Кажется, с осознанием этого я стала взрослой.

Вернувшись в свою комнату, я поразилась темноте мира за окнами. Похоже, ужасная ночь не собиралась кончиться на рассвете. Ненастная мгла облегала небеса до горизонта; весь чистый небосвод Ашури был наглухо закрыт тяжёлыми тучами.

В покоях было холодно. По приказу Лаа-Гра ворота в сад закрыли резной решёткой, но сквозь неё свободно втекал неожиданно холодный и сырой воздух, будто ещё не кончилась ранняя весна. Резко пахло влажной травой. Мы ушли из зала в комнату с узкими оконцами в цветных витражах, по которой не гулял сквозной ветер; Шуарле затворил дверь и зажёг светильники. Здесь мне показалось уютнее, чем в моих обычных апартаментах: за время нашего отсутствия слуги Дворца убрали трупы, но, проходя опочивальней, я едва не наступила на пятно крови, впитавшейся в ковёр.

Кровь Зумруа… Стоило подумать об этом, как помимо воли вспомнилась и госпожа Бальшь – её окутанное чёрным хрупкое тело, неловко лежащее на полу. Железные руки Лаа-Гра на её тонкой шее… Лаа-Гра сломал её шею, вдруг поняла я, это было очень просто для него – и слёзы полились сами собой.

Шуарле обнял меня, я спрятала лицо у него на груди – и он не сказал: «Улыбайся, принцесса». Я оплакивала госпожу Бальшь, которая, возможно, сделала в жизни много непоправимого зла, но любила Тхарайя и была добра со мной. Я поплакала над Зумруа, думая об уцелевших из свиты госпожи Бальшь: судя по ужасу в глазах Эрлие, их ждала самая жалкая участь. Я вспомнила о Гулисташь, о других женщинах из нашей свиты – на них у меня уже не хватило слёз, я только хныкала и кусала губы. О Тхарайя я не могла даже думать.

Шуарле молча гладил меня по спине. Чья-то рука – Сейад? – протянула мне чашку с отваром ти:

– Э-э, Лилес, весь мир нынче плачет по государю – но по государю Манолу, не по государю Тхерану. Что бы ни случилось завтра – сегодня ещё жив твой мужчина, слышишь ли? Не режь себя мыслями – младенцу от того тоже больно, глупая ты!

Я хлебнула ти, отдающий холодком степных трав Сейад – и этот холодок слегка остудил мою горящую голову. Напряжение потихоньку сходило на нет, оставляя только ноющую боль в висках и ту тяжесть, какая всегда сопровождает бессонную ночь. Шуарле расстелил для меня постель, и я прилегла, почти не раздеваясь, скинув только платок и плащ, рядом с малышом.

Эд ухватился за меня и моментально уснул; я чувствовала безмерную усталость, но поняла, что сразу уснуть не удастся: было никак не найти удобную позу. Раадрашь присела на ложе у меня в ногах, Шуарле – на ковёр рядом; их присутствие отогревало меня, но не помогало отогнать мучительную тревогу.

Я слишком много услышала за эту ночь – и слишком многого не поняла.

Сейад обтирала платком, смоченным в настое трав, моё заплаканное лицо – и что-то мурлыкала про себя. Её мурлыканье и прикосновения странным образом прояснили мои мысли.

– Сейад, – спросила я неожиданно для себя, – а почему врата в горах Хуэйни-Аман можно закрыть только ценой жизни? Неужели, чтобы победить в войне, непременно нужно погибнуть? И что это за победа, если победитель мёртв? Мне кажется, ты знаешь…

– Это все знают, – сказала Раадрашь. Её голос прозвучал непривычно уважительно и возвышенно. – Птицы – уж во всяком случае, с людей слишком много не спросишь… Это и я знаю. Последний, кто закрывал эти врата, был принц аглийе, брат моего прадеда… Знаешь, Лиалешь, я должна была полететь с Тхарайя. Быть может, я тоже могла бы закрыть их, я ведь тоже королевского рода, – сказала она с глубоким мечтательным вздохом. – Ах, Лиалешь, это смерть воина, это смерть героя, и это необыкновенно достойно – отдать живым свою душу…

– О-э, – подала голос Далхаэшь, которой доселе было не видно и не слышно, так что я почти забыла про неё. – Видишь,