партизан, игравших немаловажную роль в подавлении восстания, отголоска французской революции.

— Э! Да это ты, Парафанте! — восклицал один.

— А ты как сюда попал, Франкатриппа? — отзывался сосед.

— Да вон и Панедиграно, черт возьми!

— Я-то я; да зачем мы все здесь? Растолкуйте, в чем дело?

— Ну, да ты сам зачем сюда приехал?

— Зачем? Надоело мне жить в нашем селе сложа руки. Они у меня, знаешь, вольную работу любят. Забыли меня, думаю, совсем... Когда дьяволу душа твоя нужна, он к тебе всячески ластится, а забрал душу — словно и не знавался никогда с тобой...

— Да у тебя на чертову долю еще душа полна осталась ли?

— Кабы души-то у меня своей не было, так не нападал бы на меня страх, что в пекло попаду, когда умру... А ей-Богу, нападает иной раз. Ведь какие дела мы проделывали, когда командовал этот сатана кардинал. Помнишь, в Кольтроне? Андриа памятна тебе? А Антониев день тринадцатого июня в этих республиканских-то городишках?! Я как только закрою глаза, особенно ночью, в потолке так все мне это и представляется. Женщины, малые ребятишки в крови, зарезанные, удавленные, пожарища эти. Мы в огонь еще живыми людей швыряли: у меня и теперь в ушах треск стоит... В домах все залито кровью тех, кто пытался защищать свое добро, мужчин, женщин и детей... И трупы их валяются... Кардинал, как живой, представляется мне в своем красном подряснике. Мы жжем, режем, грабим, а он так ласково нас крестом — что в руке держит — осеняет.

— Ну, так чего ж тут! Коли сам кардинал благословлял, значит, и грехи нам отпущены. Я, брат, над такими пустяками не ломаю себе голову. Будто не о чем другом думать... Ты вот лучше скажи, что о нас забыли те, кому мы царство отвоевали. Да!

— Тсс... молчи, лучше будет! Кто их знает, может быть, нас сюда как в ловушку заманили...

— Для чего в ловушку?

— Да... да просто, чтоб нас с дороги убрать. Ведь больно многое нам известно...

— Так зачем же ты-то сюда притащился?

— Тоже скучища начинала одолевать... Принимался было я за путевое дело... Да не такой я человек. Мне поразмашистее дело нужно... К тому же и мошна, в которой я кое-что на старость припас, все мелела да мелела, только на донышке оставалось. Собирался было я созвать старинных товарищей да попытать счастья хоть на малом, как тогда мы с кардиналом на большом пытали... Вот я надумал было...

— Да, видно, передумал, когда к тебе в хату заглянул один важный барин и сказал, что тебя в Неаполь требуют.

— Вот, вот...

— И отсыпал он тебе пятьдесят дукатов на дорожные расходы. И, кроме того, попросил, чтоб ты озаботился собрать старых товарищей, которые прежде под твоей командой работали.

— Это самое! Да ты-то почему знаешь?

— Очень просто. Этот барин и у меня за таким же делом побывал. А я, признаться, так, как и ты, скучать начинал... Да и мошна тоже отощала... И я собирался было за свой счет поработать...

— Против короля и королевы, которых мы тогда сами на трон посадили?

— А хоть бы против самого наисвятейшего дьявола.

Покуда между двумя приятелями, случайно очутившимися соседями по бархатным креслам, шел такой разговор почти шепотом, зала наполнялась новыми гостями. Все они, как и первые, сначала растерянно оглядывались, не сразу решаясь опускаться в богатые мягкие кресла. А если заговаривали между собой, то едва слышно.

— Поди, из серебра эти подсвечники вылиты? — интересовался бородач с мрачной физиономией, по костюму — богатый калабрийский крестьянин.

— А то из чего же? — отвечал ему сосед, бодрый старик, морщинистое лицо которого прорезал длинный рубец.

— Эка штука! В таком разе каждый подсвечник стоит не меньше, чем те, что мы нашли в церкви альтамурской. Мне тогда всего один достался; я его в куски поломал, продал тогда за тридцать дукатов. А потратил я на него всего два заряда...

— Дешевенько добыл.

— Недорого. Да ты пойми, мы ведь сам-двадцать были. Как только, бывало, управимся со всеми республиканцами, так промеж себя непременно свары заведем. Иной раз и поколошматимся. Двадцать нас человек, все вместе эту церковь грабили...

— Я церкви всегда уважал, не грабил.

— Да то альтамурская, анафеме была предана, потому что в ней республиканцы защищались; заперлись было... Да еще и капеллан требовал от нас своей части из добычи... Детина был этот поп! В одной руке распятие, в другой винтовка. Четверых наших один стоил; только взглянуть на него. Хорошее тогда времечко было. Ась?

— Погодите, опять вернется, — отвечал сосед уверенно и знающе.

— Как? Право? Да ты знаешь, что вернется?

— Тише ты! Ну, где мы теперь, по-твоему?

— Знать не знаю, а хотелось бы разведать! Эти подсвечники на худой конец по сотне дукатов штука стоят.

— Мы, братец, сидим в зале королевского дворца, — прошептал старикашка на ухо приятелю.

— Что ты! Очумел разве?

— Меня провели сначала в арсенал, через низенькую дверь; а потом водили, водили: то вверх, то вниз, то вправо, то влево. Да меня не обойдешь! Уж я тебе верно говорю: сидим мы с тобой в зале королевского дворца; она в самом нижнем этаже, что к арсеналу, на море выходит. Слышишь, гудит? Это море...

— Пожалуй что... Чего им от нас надобно?

— Ты молчи, узнаешь, потерпи.

Освоившись с внушительной обстановкой и таинственностью положения, гости стали развязнее; говор делался громче; некоторые, завидя знакомых, вставали с указанных им кресел, здоровались, перебирали старые воспоминания.

— А что же о капитане Рикардо ни слуху ни духу? — осведомился тот, кого звали Парафанте.

— Он в Неаполе; надо бы и ему здесь теперь быть, — откликнулся густой бас.

— Эва! Да и ты, Пиетро Таро, с нами! — воскликнули некоторые.

— Как видите, вот со мной Магаро и Гиро. Помните их? Вас я сразу признал. По правде сказать, подумывал, что и никогда Бог не судит свидеться. Целых шесть лет не видались.

— Ну, так отчего же Рикардо-то тут не хватает?

— А что мне вам сказать? В театре мы с ним были; надоело мне там, я ушел; даже повздорил с ним. Я ведь не люблю, чтобы мухи около носа меня щекотали. А его я все-таки люблю. Ждал я его, ждал