Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Диэнек велел Петуху еще раз кратко разъяснить обеим группам расположение вражеского лагеря на тот случай, если с ним самим по пути вниз что-то случится. Разделили остатки вина. Когда мех перешел из рук Полиника к Петуху, илот воспользовался этим мгновением близости перед боем.
– Скажи мне правду. Ты бы с криптеей убил моего сына в ту ночь?
– Я еще убью его,– ответил бегун,– если ты сегодня ночью сдашь нас.
– В таком случае,– сказал илот,– я с еще большей радостью предвкушаю твою смерть.
Сферею было пора уходить. Он согласился провести группу досюда, но не дальше. Ко всеобщему удивлению, изгой словно разрывался на части.
– Послушайте,– сказал он, запинаясь,– я хочу пойти с вами, вы хорошие люди, я восхищаюсь вами. Но совесть не позволяет мне отказаться от вознаграждения.
Это вызвало всеобщее веселье.
– Твои угрызения совести тяжелы, изгой,– заметил Диэнек.
– Ты хочешь вознаграждения? – Полиник сжал его гениталии.– Я сохраню тебе вот это.
Один лишь Сферей не рассмеялся.
– Будь ты проклят,– пробормотал он скорее себе, чем остальным. И, продолжая ругаться и ворчать, занял место в колонне. Он остался.
Отряд больше не делился на группы, теперь ему предстояло двигаться командами по пять человек. Сферей присоединился к четверке Полиника, заменив Теламония. Пятерки без приключений призраками проскользнули мимо дремлющих фессалийцев. Присутствие этой греческой конницы было большой удачей. Путь назад, если таковой случится, неизбежно будет беспорядочным. Немалое преимущество – иметь в темноте такую заметную веху, как несколько десятков футов вырубленного леса. Фессалийские кони начнут биться, создадут сумятицу, а если отряду придется под обстрелом бежать через лагерь и кричать друг другу по-гречески, то это не выдаст нас среди говорящих по-гречески фессалийцев.
Еще через полчаса мы вышли на край леса прямо над стенами Трахина. Внизу, под стенами города, шумел Асоп. Он бурлил оглушительно, и из горловины канала вырывался холодный резкий ветер.
Теперь мы увидели вражеский лагерь.
Несомненно, ни один вид под небесами, даже осажденная Троя, даже сама война богов с титанами, не могли сравниться по масштабу с тем зрелищем, что раскинулось перед нашими глазами.
Сколько мог охватить взор, вся равнина и еще далеко за пределами видимости, за Трахинскими скалами,– все светилось увеличенными туманом вражескими кострами.
– Да, много вещей им собирать.
Диэнек поманил к себе Петуха. Илот повторил ему все, что запомнил.
Кони Ксеркса пьют выше всех по течению. Реки для персов священны, и их надо оберегать от скверны. Всю верхнюю часть долины оставили под пастбище. Шатер Великого Царя, клялся Петух, стоит в начале равнины на расстоянии полета стрелы от реки.
Отряд устремился вниз, прямо под городские стены, и вошел в быструю воду. Эврот в Лакедемоне течет с гор, и даже летом от его вод немеют ноги. Асоп же оказался еще хуже. Ноги заледенели моментально. Он был таким холодным, что мы испугались за свою жизнь,– если придется выбираться и бежать, то ноги могут не послушаться.
К счастью, через несколько стадиев река стала мельче. Мы свернули в узлы свои плащи, положили на повернутые чашей вниз щиты и стали толкать их перед собой. Враг построил молы для ослабления течения, чтобы коням и людям было легче пить. На молах стояли заставы, но видимость в туман и ветер была такая плохая, час был таким поздним, а часовые – такими самоуверенными, что мы смогли проскользнуть мимо, нырнули в водослив и выбрались из воды в тени берега.
Вышла луна. Петух не мог различить шатер Великого Царя.
– Он был здесь, клянусь! – Он указал на возвышенность, где не виднелось ничего, кроме хлопающих на ветру палаток конюхов да солдат оцепления, которые стояли между ними и жалко ежились рядом с лошадьми.– Наверное, его перенесли: Диэнек обнажил меч и собрался перерезать Петуху горло, как предателю. Петух клялся всеми богами, каких мог вспомнить, что он не лгал.
– В темноте все выглядит иначе,– предположил он, заикаясь.
Его выручил Полиник.
– Я верю ему, Диэнек. При такой тупости как все не перепутать?
Мы стали красться дальше – по горло в ледяном потоке, который холодил мозг наших костей. Диэнек ногой запутался в придонных водорослях, и ему пришлось ксифосом обрубить их, чтобы освободиться. Он фыркнул.
Я спросил, что его рассмешило.
– Я просто задумался, можно ли оказаться в более жалком положении.– Он мрачно усмехнулся.– Пожалуй, разве что если какая-нибудь речная змея заберется мне в задницу и выведет там пяток змеенышей…
Вдруг рука Петуха толкнула моего хозяина в плечо.
В сотне шагов впереди виднелся еще один мол и водослив. На песчаном берегу стояло три ряда шатров, и от них вверх по склону змеилась освещенная лампами дорожка мимо загона для лошадей, где держали дюжину покрытых попонами боевых коней, таких великолепных, что каждый, наверное, стоил годового дохода какого-нибудь небольшого города.
Прямо над загоном возвышалась дубовая роща, освещенная железными светильниками, раскачивающимися на ветру, а позади, за линией египетских пехотинцев, виднелся шатер с царскими флагами, такой просторный, что в нем могло уместиться целое войско.
– Вот,– указал Петух.– Это шатер Ксеркса.
Мысли воина непосредственно перед боем, как часто замечал мой хозяин (всегда называвший себя исследователем страха), следуют неизменным путем. Всегда возникает пауза, часто всего на один удар сердца, когда перед внутренним взором открывается следующее тройственное видение, обычно в одном и том же порядке: сначала в глубине сердца возникают лица любимых, которые не разделяют с воином непосредственную опасность,– жены и матери, детей, особенно если это дочери, особенно если совсем юные. Лица тех, кто останется под солнцем и сохранит в своем сердце память о нем, воин видит с нежностью и сочувствием. Им он посылает свою любовь и прощальные слова.
Потом перед внутренним взором встают тени тех, кто уже пересек реку, кто ждет на дальнем берегу смерти. Для моего хозяина это были его брат Ятрокл, отец и мать, брат Ареты Идотихид. Их молчаливые образы тоже приветствует сердце воина, призывает их на помощь, а потом отпускает.
И под конец выступают боги – те, которые, по ощущениям воина, были наиболее благосклонны к нему. И в их руки он вверяет свою душу, если может.
Только выполнив этот тройной долг признательности, воин обращается к действительности и поворачивается, словно очнувшись ото сна, к стоящим рядом, к тем, кто вместе с ним пойдет на смертельное испытание. Здесь, как часто замечал Диэнек, и сказывается наибольшее преимущество спартанцев перед своими противниками. Под каким вражеским знаменем отыщутся такие мужи, как Леонид, Алфей, Марон или находящиеся здесь, в этой грязи, Дорион, Полиник и сам мой хозяин Диэнек? Тех, кто вместе с ним взойдет на лодку паромщика, воин в сердце своем обнимает с нежностью, превосходящей всякую другую, дарованную богами смертным, за исключением разве что материнской нежности к своему младенцу. Им он вверяет все, а они вверяют все – ему.