— Если вам так угодно.

Каким Людовик стал негибким. Откровенно говоря, мы с Галераном вывели его из обычной нерешительности. В его манерах сквозила убежденность в собственной правоте и решительность, которая меня просто поразила.

— Я приставлю к вам вооруженную охрану, если придется, дабы сохранить то немногое, что осталось от вашей репутации. Что же до нашего брака…

— Вы согласны на его аннулирование?

— Сейчас не время это обсуждать. Да и вы не в том положении, чтобы просить меня о милостях.

— О милостях? Я не прошу о милостях, только отстаиваю свои права.

— Вы будете со мной в Иерусалиме, — продолжал Людовик, словно и не слышал меня. — Мы не станем обсуждать то, что происходило в Антиохии — сделаем вид, что того прискорбного происшествия вовсе и не было. Вы увидите сами, Элеонора, когда поразмыслите хорошенько, что мои действия направлены к вашему же благу.

Как это на него похоже. Как ужасно похоже. Закрыть глаза на то, что ему не нравится, отказаться даже говорить вслух о грехе, который я совершила с Раймундом. А поскольку его уверенность в собственной правоте подогревалась Галераном, я не видела, на что могу надеяться. Все мои замыслы пошли прахом. Людовик отказывался от расторжения брака, а у меня больше не было власти над своими войсками — того самого средства, которое позволяло мне брать над ним верх.

Будь он проклят! Гореть ему вечно в адском пламени! Но при всем том я понимала, что мне теперь надо быть осмотрительной, очень осмотрительной.

Наконец, он подошел ближе ко мне, наклонился, поднял плащ и набросил мне на плечи, словно я была больна и не в силах сама о себе позаботиться. К тому же он отнюдь не избегал прикасаться ко мне. Голос его звучал ласково, так ласково, что я ощутила сильное желание снова ударить его. От Людовика ласки я не желала.

— Вы сбились с пути истинного, Элеонора. Я о вас позабочусь. Пока вы останетесь здесь, в этой палатке, а вскоре прибудут ваши дамы с гардеробом. Тогда вы сможете одеться подобающим образом и с достоинством явиться перед своими аквитанскими воинами. — Каким чертовски снисходительным тоном он все это произнес! — Вы сами убедитесь, что ваши капитаны более не хотят слепо повиноваться вашим приказам. Ваше поведение уронило вас в их глазах.

Яснее нельзя было бы объяснить мое положение. Я пожала плечами и опустилась на диван, приготовившись ждать. У меня не осталось выбора, так ведь? Позднее, когда я, разодетая в шелка и тонкое полотно, подобающие моему званию, вышла из палатки и смотрела на свои подошедшие войска, все стало яснее ясного: мои капитаны избегали встречаться со мною взглядом. Кто-то старательно распространил среди моих воинов порочащие меня сплетни, кто-то муссировал их и подогревал страсти, пока воины от меня не отвернулись. Я не очень долго гадала, чей же это был ядовитый язык.

Я осталась совсем одна, лишенная всякой власти. Я целиком зависела от Людовика.

Путешествуя в носилках в полном одиночестве, я использовала время для размышлений. Настало время и для того, чтобы определить, где чья вина. Разумеется, вина лежала на мне самой. Я совершила грех. Я сделала свой выбор, а теперь должна пожинать последствия. Взять себе в любовники Раймунда было… неразумно, мягко говоря. С этим я соглашалась, даже отвергая обвинения в безнравственности, которые бросил мне Людовик. Но теперь допущенная мною глупость превратилась в обращенный против меня острый меч, рукоять которого держал в своей руке Галеран. Он мог нанести мне болезненные раны и навеки похоронить мое доброе имя.

Ладно, а что же все-таки мне делать дальше? Останусь с Людовиком? Он мне очень ясно показал: замышлять что бы то ни было теперь не в моей власти. Внутри у меня все переворачивалось, и отнюдь не потому, что носилки раскачивались во все стороны.

Я стала лихорадочно обдумывать, что можно предпринять.

Выбирать было почти не из чего, но в одном я оставалась непоколебима. Мне придется прибыть с Людовиком в Иерусалим, раз уж он решил, что так надо. Но я не останусь там к радости Людовика, чтобы каждый крестоносец мог сколько душе угодно трепать мое имя. Этого я не могла вынести. Как только приедем, я найму корабль — на это у меня хватит и денег, и власти — и возвращусь во Францию, в Аквитанию, где смогу восстановить свое доброе имя. И тем избавлюсь от Галерана и Людовика.

Находясь в своих собственных владениях, я сумею сделать так, что мое имя будет снова пользоваться почетом.

Да, именно так я и должна поступить. Так я решила.

Однако, как выяснилось, с восстановлением доброго имени придется повременить. В Иерусалиме я была вынуждена задержаться куда дольше, чем я надеялась или могла предвидеть.

По какой причине?

Не могла сама поверить, что проявила такую непредусмотрительность, такую слепоту к возможным последствиям. Но так уж получилось: я не приняла предосторожности, не воспользовалась средством римлян. Да и как иначе, если то единственное страстное свидание с Раймундом не готовилось заранее? Как мгновенно отзывается тело, когда тебе больше всего на свете хочется поддаться зову природы! И какая ирония в том, что моя утроба, обычно такая несговорчивая, сразу пала жертвой мужественности Раймунда.

Это было неосторожно, глупо, этого просто не могло быть, да только я понесла дитя.

Дитя. И отцом не мог быть Людовик, избравший для себя благочестивое воздержание. Я носила дитя Раймунда. В тот знойный, наполненный радостью день, в банях Антиохийского дворца, где мы вполне сознательно совершили Великий Грех, получив от того редкое наслаждение, Раймунд зачал со мной ребенка. Захваченная восторгом минуты, я нимало не задумывалась о последствиях, теперь же надо было смотреть в глаза этим последствиям, как бывает всегда, когда Судьба разматывает нить человеческой жизни, и пожинать плоды придется не только мне, но и Людовику. Так что король Франции объявил войскам свою волю: он желает задержаться в Святой Земле сверх того времени, какого требовал крестовый поход, и отпраздновать Пасху в самом священном храме Иерусалима — церкви Гроба Господня. Что ж, возможно, он и вправду того хотел, однако были у него и куда более прозаические мотивы — не в последнюю очередь желание избежать связанного со мной конфуза. Как он мог готовиться к возвращению во Францию, когда живот мой округлился плодом Раймунда Антиохийского? Людовик кисло улыбался, как будто то было его дитя.

Когда я сказала ему, он ответил так, как предполагалось — до смешного предсказуемо. Осудил ли он меня в своем праведном гневе? Обругал ли блудницей и публичной женщиной? Ни то ни другое. Во всяком случае, в тот раз. Он вместо этого отнесся ко мне как к чему-то среднему между падшей женщиной и прокаженной. Самым ласковым тоном, без всякого укора, он обещал помолиться за мое спасение от вечных мук и задушу незаконного ребенка. Кажется, я предпочла бы, чтобы он бушевал от ярости. Но он не мог так поступить. Моя плодовитость слишком явно указывала на нехватку таковой у него самого.