ухмылялся. Это был его любимый момент — когда Алин вот-вот начнет порочную игру, которая разжигала в нем мужскую силу, ничуть не ослабевшую с возрастом. И они часто эту игру практиковали в тот период, когда молодая женщина была его признанной любовницей.

Алин, большая искусница по этой части, отошла на метр и изобразила на мордашке легкий испуг. Ларош встал с кресла и двинулся к ней своей неуверенной походкой.

— Нет, нет, сжальтесь! — забормотала женщина.

И быстренько встала так, чтобы, если упасть, то поперек кровати, что тут же и проделала, притворно хныча от страха. Он навис над нею, всматриваясь в лицо, прислушиваясь к тихим мольбам.

— Нет, мсье! Пощадите! Только не это! Я девственница!

Удовлетворенно хмыкнув, он резким движением развел ей ляжки. Алин отбивалась и извивалась, но так, чтобы продемонстрировать ему прореху в белых коленкоровых панталонах, застегнутую на несколько миниатюрных пуговок.

— Я сейчас закричу, мсье! — голосом умирающей проговорила она.

Ларош рухнул сверху, успев предварительно расстегнуть пижамные штаны. Одной рукой он закрыл ей рот, другой разорвал тонкую материю, под которой курчавились рыжие, мускусно пахнущие волосы. Тяжело дыша, он неумолимо, порывисто вонзился в горячее лоно Алин.

Она продолжала игру: взгляд испуганный, тело содрогается от отвращения перед происходящим и от ужаса. Но старый помещик ее уже не видел. Полузакрыв глаза, он наслаждался этим актом насилия, пусть и притворным, покряхтывая на каждом движении взад-вперед, стремительно набиравшими темп, властность и жестокость.

Алин уже по-настоящему постанывала от боли. По щекам у нее текли слезы, когда Ларош наконец снова на нее посмотрел. Похоже, она действительно мучилась или изображала мучение так правдоподобно, что, на пике возбуждения, он излил в нее свое семя с последним, мощным толчком.

С трудом переводя дыхание, он повалился на кровать с нею рядом. Тело его еще трепетало, душа — ликовала.

— Если понесешь, женюсь, шлюшка моя ненаглядная, — проговорил Ларош. — Посмотрим, как ему это понравится… Я ему устрою, когда вернется! Никакой доверенности на деньги, никакой ренты. А может, приказать этому болвану Алсиду пристрелить Районанта, коня, которого я ему подарил? Две пули — и готово!

Несмотря на только что перенесенную боль, Алин тут же возмечтала о скорой беременности. Она годами этого добивалась — стать в замке хозяйкой.

— Вы же любите лошадей, мсье! Вы этого не сделаете, — имела она неосторожность сказать.

— Да плевать я хотел на этих кляч! — взъярился Ларош. — Постарайся понять, дура: любовь не приносит ничего хорошего. Я обожал дочку, Катрин, плоть от моей плоти, и что? Она бросилась в объятия этой деревенщины Гийома! К Аделе в первые годы брака я испытывал чувства, это ведь была моя супруга… Но в постели она лежала не шевелясь, бревном. Я делал с ней что хотел и сколько хотел, но сына она мне родить так и не сподобилась. Зато смогла Мадлен, это дьявольское отродье!

— А я? Меня вы любите? — спросила Алин.

— Тебя? Разрази меня гром, ты мне нравишься, да. Но это не любовь. Ты маленькая дрянь, готовая отца и мать продать за три су. Вот Жюстена я любил, как никогда бы не смог любить Элизабет. Она — женщина, а женщин я могу только побеждать. Даже совсем юная, она уже мне дерзила. Глаза красивые, голубые… Видели мы таких… Святая недотрога! Про таких говорят: «Живым в рай попадет». И вот я застаю ее в кровати с тем американцем, голую! Вставай, мне и так тесно!

Он попытался столкнуть Алин с кровати и вытянулся во весь рост. Хорошо, что молодая женщина успела уцепиться за простыню, а иначе свалилась бы на пол.

— Проваливай! К себе в комнату! — приказал Ларош.

— Гуго, будь помягче! Я делаю все, что ты хочешь, — взмолилась Алин.

Старик усмехнулся, обнажив испорченные зубы. Теперь, когда его гнусные желания были утолены, ему хотелось одиночества. Алин собрала одежду и выскользнула в соседнюю комнату, затаив в сердце ненависть.

Нью-Йорк, Дакота-билдинг, в тот же день

Элизабет выскочила из квартиры, едва услышав от Нормы, что Жюстен ушел. Сердце рвалось у нее из груди.

Было страшно навсегда его потерять — как родителей, как Ричарда.

Громадный город-спрут, бесконечно растущий, щетинящийся новыми зданиями, одни выше других, грозил поглотить того, кого она, Элизабет, любила. А если этого не сделает Нью-Йорк, со своим обилием иммигрантского населения,

Жюстена непременно погубит океан…

Перед глазами мелькали картины пережитых катастроф. Вот гигантская волна, эта серая стена из воды, обрушивается на палубу… А вот толпа убийц ударами сбивает свою несчастную жертву наземь…

— Жюстен, вернись! — бормотала она, сбегая вниз по лестнице. — Ты не мог уйти далеко!

Она не стала спускаться на лифте, чтобы выиграть время. Оказавшись в просторном внутреннем дворе, Элизабет ринулась к арочному выходу, даже не глянув на стоявшего возле фигурных кованых ворот швейцара, который следил за тем, кто входит и выходит из дома.

— Он свернул направо! — крикнул ей швейцар, будучи уверенным, что красивая миссис Джонсон бежит следом за французом, который только что вышел.

Чтобы развеять скуку, он развлекался на манер парижских консьержей — присматривался к одежде посетителей и жильцов Дакота-билдинг, ловил акцент, пытался определить уровень благосостояния. По тому, как Жюстен спросил, на каком этаже живут Вулворты, швейцар с легкостью определил его национальность.

— Спасибо! — крикнула Элизабет, не оглядываясь.

На тротуарах 72-й улицы в это время суток было людно. На шоссе — транспортные средства всех разновидностей: конные упряжки, автомобили, омнибусы.

«Он мог взять такси! — испугалась молодая женщина, ища силуэт Жюстена в толпе. — Если б знать, в какой гостинице он остановился!»

Она побежала дальше, сдерживаясь, чтобы не позвать его по имени, расталкивая тех, кто затруднял обзор. И вдруг впереди мелькнула белая рубашка, белокурые волосы…

— Это он!

Жюстен снял пиджак и панаму и теперь шел с непокрытой головой. Элизабет прибавила ходу. Столкнулась с дамой, проигнорировав ее сердитый взгляд, потом — с супружеской четой с суровыми лицами, в черной одежде.

И наконец догнала.

— Почему ты так поспешил уйти, Жюстен? — спросила сразу, как только он ее увидел. — Это не очень вежливо.

Элизабет запыхалась, и слова давались ей нелегко. Он смотрел на нее безрадостно.

— Я мешал тебе, Элизабет! Ты думала только об Антонэне, и не мне, который не знал материнской любви, тебя в этом упрекать. Честно говоря, я не стал искать гостиную. Эта квартира слишком велика для меня, правда.

— Но не надо было уходить! — со слезами на глазах заявила Элизабет. — Скажи хотя бы, ты планировал прийти еще? Даже не сказал, в какой гостинице живешь. Как бы я