Он хотел, чтобы тот всё знал. Его адъютант, полковник д’Альбиньяк, должен был сказать императору, что с самого Малоярославца отступление возмутило армию, а схватка при Вязьме поколебала ее мужество и что, наконец, обильный снег и усиление холодов докончили дезорганизацию!

Множество офицеров, лишившись всего — взводов, батальонов, полков, даже дивизий, — присоединились к бродячим толпам, среди них видны были генералы, полковники, офицеры всех рангов, перемешавшиеся с солдатами, шедшие наугад, то с одной колонной, то с другой; порядок не мог существовать при беспорядке: этот пример увлекал даже старые полки, прошедшие сквозь войну с революцией!

Солдаты спрашивали: почему одни должны сражаться, чтобы обеспечить бегство другим, и как можно их воодушевить, когда до них доносятся крики отчаяния из соседних лесов, где брошено множество раненых, которых неизвестно зачем взяли из Москвы. Вот, значит, какая участь ожидает их! Днем непрерывные отступления и сражения, а по ночам голод; никакого убежища, а остановки еще смертельнее самих сражений: голод и холод отгоняют сон, а если усталость и заставит забыться на минуту, то этот временный отдых превращается в вечный покой. Орел не защищает их больше, он убивает!

Зачем же тогда томиться около него, зачем умирать батальонами, массами? Лучше разойтись по сторонам, и так как остается только бежать, то лучше потягаться в скорости бега; тогда погибнут не самые лучшие из них!..

Словом, адъютант должен был открыть императору весь ужас положения; Ней слагал с себя всякую ответственность.

Но Наполеон прекрасно видел всё вокруг себя и мог здраво судить об остальном. Он осознанно жертвовал своей армией по частям, начиная с флангов, чтобы сохранить ее костяк. Только адъютант начал свое донесение, как император грубо прервал его словами: «Полковник, я не спрашиваю у вас этих подробностей!»

Тот умолк, понимая, что при таком крахе, теперь уж непоправимом, когда каждому надо беречь свои силы, император боится всяких жалоб, которые могут только отнять мужество и у того, кто жалуется, и у того, кто эти жалобы слушает.

Он заметил, какой был вид у Наполеона во всё время отступления: он был серьезен, молчалив и покорен; он страдал физически меньше других, но зато его душевные муки были несравнимы ни с чем, и он, казалось, покорился своему несчастью.

В это время Шарпантье послал из Смоленска обоз с провизией. Бессьер хотел им воспользоваться; но император приказал передать этот провиант князю Москворецкому, прибавив: «Тот, кто сражается, пусть подкрепится первым!» В то же время он советовал Нею держаться как можно дольше, чтобы дать остальным возможность пробыть некоторое время в Смоленске, где его армия вдоволь поест, отдохнет и реорганизуется.

Ней видел, что потребовалась жертва и что выбор пал на него; он покорился, идя навстречу опасности, столь же великой, как и его храбрость! Теперь он уже не считал вопросом чести сохранение обоза и даже пушек, которые отнимала у него зима. Первый изгиб Днепра остановил его; он, не колеблясь, бросил орудия, повернулся и перешел враждебную реку, которая, пересекая путь, служила ему защитой от неприятеля.

Между тем русские приближались и обстреливали отряд Нея. Большая часть его солдат, которым обледенелое оружие жгло руки, потеряла мужество: они перестали сражаться, выказав ту же слабость, которую обнаружили накануне, и так как уже раз бежали, то опять пустились в бегство, которое раньше считали невозможным. Тогда Ней бросился в середину солдат, вырвал шпагу у одного из них и повел их в огонь, который он открыл сам, подвергая себя опасности и сражаясь, как простой солдат, с оружием в руке, как делал тогда, когда еще не был ни супругом, ни отцом, ни богатым, ни могучим и всеми уважаемым; он действовал так, словно ему надо было еще всё завоевать! Но в то же время, снова став солдатом, он оставался генералом и руководил боем. Его генералы и полковники самоотверженно помогали ему, и неприятель, который собирался преследовать их, отступил. Этим действием Ней дал армии суточный отдых; она воспользовалась им, чтобы приблизиться к Смоленску. На другой и в следующие дни то же геройство: на пути от Вязьмы до Смоленска он сражался целых десять дней!

Тринадцатого ноября он подошел к Смоленску и развернулся, чтобы удержать неприятеля; как вдруг те высоты, на которых он собрался укрепить свой левый фланг, покрылись толпами беглецов. Несчастные торопились вверх и скатывались вниз по обледенелому склону, обагряя всё своею кровью. Этот беспорядок скоро объяснился: оказалось, что их преследовал целый отряд казаков. Изумленный маршал, рассеяв неприятеля, заметил позади него Итальянскую армию, идущую без обозов, без орудий, в полнейшем расстройстве.

Платов держал ее словно в осаде с самого Дорогобужа. Принц Евгений свернул с большой дороги около этого города и пошел по направлению к Витебску, по той самой дороге, по которой два месяца тому назад он пришел в Смоленск; но тогда река Вопь, которую он перешел, представляла собой только ручеек и была едва заметна; теперь они видели перед собой большую реку, текущую по глинистому руслу между высоких крутых берегов. Надо было взрыть обмерзшие берега и приказать за ночь разрушить соседние дома, чтобы из них выстроить мост. Но Евгения, которого больше уважали, чем боялись, не послушались. Понтонеры работали вяло, и когда с наступающим днем показались казаки, мост, дважды рушившийся, был брошен.

Пять или шесть тысяч солдат, сохранявших еще порядок, вдвое большее количество бродячих солдат, больных и раненых, более ста орудий, ящики с боеприпасами, множество экипажей — всё затрудняло переправу; она заняла около лье. Попробовали перейти реку по льду. Первые пушки достигли противоположного берега, но вода прибывала, а лед проваливался под тяжестью колес и лошадей: увязла одна повозка, за ней другая — и всё остановилось.

Между тем день близился к вечеру, все изнемогали от бесплодных усилий; голод, холод и казаки торопили, и вице-король был вынужден приказать бросить артиллерию и весь обоз. Тяжелое это было зрелище. Владельцы покидаемого имущества едва успевали с ним расставаться. Пока артиллеристы отбирали необходимые предметы и нагружали ими лошадей, подоспела толпа солдат; они набросились на дорогие экипажи, ломали и уничтожали всё, мстя этому богатству за свои лишения и не желая оставить что-либо казакам, наблюдавшим издали.

Большинство из них искало съестные припасы. Ради нескольких горстей муки они выбрасывали расшитые одежды, картины, всевозможные украшения, позолоченную бронзу. Эти богатства, эти предметы роскоши двух величайших городов мира — Парижа и Москвы, — разбросанные по снегам дикой и пустынной равнины, представляли странное, невиданное зрелище! В то же время большинство артиллеристов в отчаянии разбивали орудия и рассыпали порох. Другие устроили из пороха дорожку до стоявших вдали ящиков, позади наших повозок. Они подождали, когда подбегут наиболее хищные казаки, и, когда целая толпа последних предалась грабежу, подожгли порох. Огонь побежал и достиг своей цели: ящики взорвались, и те из казаков, которые не погибли, в страхе разбежались!