Дознание Библиотекаря

Мефодию и после похорон младшего брата нельзя было ни на день отлучаться из Рима. Хочешь не хочешь, но жди здесь. До тех самых пор жди, пока не определится Адриан II в своём отношении к дальнейшей судьбе Моравской миссии. Ведь одно дело — трогательное своей чувствительностью внимание, проявленное старым апостоликом по случаю кончины Кирилла. И совсем другая статья — клубок противоречивых оценок, гуляющих по коридорам папской канцелярии в связи с совершённым двумя греками переворотом. А чем же ещё, как не переворотом, могла считать римская курия нежданный-негаданный перевод моравской церковной практики на «народный», то есть славянский, язык? То, что год с небольшим назад, во время Рождественских славянских литургий в Риме, многих расстрогало своей экзотической необычностью, варварской свежестью, теперь оборачивалось для протрезвевших умов какой-то головоломной стороной.

Да, здесь живут люди имперского кругозора, — не какие-то там узколобые «триязычники» и «пилатники», с которыми покойный Философ спорил в Венеции. Римляне не понаслышке знают, что сирийские христиане издавна служат в храмах на своём языке, а египтяне-копты — на своём и армяне с грузинами — на своих наречиях. Но это где-то далеко — на Востоке. А здесь, в центре Запада с самого начала повсеместно утвердилась служба на благородной латыни. И эта традиция аксиоматична. Она равно благовоспитывает франков, галлов, бриттов, испанцев. Какая смута вспыхнет, если кому-то из них взбредёт на ум поддаться восточной моде и завести своё богослужение на местном языке, ну хотя бы на немецком?!

Мефодий, опытный духовный стратиг, предчувствовал: и в Риме, как и в Константинополе, — всегда на одно мнение отыщется другое. Рим образцово противоречив, под стать остальному миру. Папа Адриан, придя к власти, похоже, захотел внятно изменить стиль отношений как с настырными наследниками Карла Великого, так и с Византией. Значит ли это, что до единого исчезнут в курии приверженцы жёсткой имперско-церковной политики Николая I? И Мефодий, и покойный брат видели: нет, такие люди не исчезли, не исчезают.

В середине лета того же 869 года в Риме вдруг объявился, возвратясь из своих бегов (или из ссылки?), Анастасий Библиотекарь. Завидная невозмутимость этого человека, который держался так, будто никуда и не отлучался, по-своему даже восхищала. Возобновилось, словно на прерванной только вчера приятельской беседе, его общение с Мефодием и его спутниками. Всё тот же дружелюбный тон, всё то же сочувственное внимание к нерешённой по сию пору судьбе миссии. Но кто же перед ними на самом деле: ласковый сопереживатель или искуснейший соглядатай? Непросто было свыкаться с двойственностью, исходившей от Библиотекаря.

Похоже, никак не могла Римская курия долго обходиться без помощи этого блестящего канцеляриста, единственного тут переводчика, безупречно владеющего греческим языком. Нужда в нём была ещё и потому, что всё заметнее обозначалась трещина в отношениях курии с болгарским князем Борисом-Михаилом. Тот уже не скрывал намерения вернуться под покровительство цареградского патриархата. Видимо, и в запутанных болгарских делах опыт Анастасия как деятельного сотрудника покойного папы Николая I снова срочно понадобился. Не случайно всего через месяц с лишним после своего возвращения Анастасий отбыл порученцем Адриана прямиком в столицу Византии.

Мефодий вряд ли мог знать, что одним из заданий, полученных Библиотекарем, было выяснение подробностей открытия братьями мощей Климента. Тем самым Анастасию, по сути, предстояло удостовериться в подлинности самих мощей. Вскоре в Константинополе он встретился с митрополитом Смирнским Митрофаном, который во время обнаружения и прославления останков Климента как раз находился в Херсоне.

Владыка Митрофан, наудачу, знал событие во всех важных для Библиотекаря деталях. Его свидетельство для Анастасия представляло особую ценность ещё и потому, что митрополит в Херсоне находился не по своей воле, будучи сослан туда патриархом Фотием. Так что никакого «Фотиева следа», неприятного для репутации солунских братьев, как убеждался дотошный римлянин, история мощей не содержала.

С итогами своего дознания, благоприятными для памяти покойного Философа и для чести его старшего брата, всё ещё ждущего своей участи в Риме, Анастасий спустя полгода и вернётся в папскую канцелярию. Но сам по себе факт дотошной проверки красноречив. В старом Латеранском дворце, в окружении папского престола, и после кончины Кирилла у Моравской миссии оставались свои противники.

Между тем из Константинополя дошла весть о сильном землетрясении. Причинён ущерб многим строениям города. «А что София?» — тревожный этот вопрос среди греков, обитающих в Риме, звучал то и дело. Как не вспомнить о Софии, когда ты далеко от неё и она стоит перед мысленным взором как оплот и образ всего града, всей державы?.. Выяснялось, что и Софии нанесён урон. Хотя подземные толчки пощадили сам купол, но сильно повреждены внутренние изображения купольной сферы. Впрочем, многие увидели в этом обрушении перст Божий, вразумляющее знамение. Потому что осыпался большой мозаичный крест, тот самый, что когда-то, при иконоборческих самоуправствах, наспех закрыл, замуровал собою лики Христа и херувимов. И вот же — на месте осыпей, только-только прах развеялся, на сводах вновь, будто подтверждая незыблемость истины, проступили и лик Вседержителя, и образы крылатых сил херувимских.

Но несравненно больше волнений, толков, пересудов и всякого рода предположений вызвало в греческой колонии Рима другое византийское событие 869–870 годов.

Собор намерений

5 октября в Константинополе при участии нового императора Василия Македонца, патриарха Игнатия, папских легатов (в их числе увидели и Анастасия Библиотекаря) открылся собор, очередной по счёту после семи Вселенских. Ему римская курия намеревалась придать совершенно исключительное значение, заранее определив его в своём сценарии как «Восьмой Вселенский». Для заявки на такой громкий ход вещей в Риме заблаговременно, у престола апостола Петра, созвали свой поместный собор. Его участники единодушно анафематствовали отстранённого василевсом Василием Фотия и сожгли кодекс, содержащий Фотиеву анафему Николаю I.

Век был таков: анафема анафему догоняла и в огне спешно пожирала. Легаты отбыли в Константинополь с поручением произвести подобное же картинное сожжение и там, на соборе вселенском.

Адриан II с нетерпением ждал церковного триумфа всемирного звучания. Собрание восточных патриархов, подтвердив правоту Западной церкви в её приговоре Фотию, тем самым наконец-то признает духовное главенство апостольского престола. Рим жил надеждой: этот — Восьмой — станет последним в чреде, итоговым, всё и вся завершающим. И он на веки вечные утвердит незыблемый авторитет первой кафедры всего христианского мира.

Время самое благоприятное. Император Василий, судя по его первому же письму старому апостолику с отчётом об изгнании Фотия, будет податлив. Печать убийцы своего предшественника наверняка отягчает душу нового василевса. Ему явно хочется выглядеть во мнении Востока и Запада спасителем имперской чести — от дурной славы Михаила III, беспутного пьяницы и кощунника на троне. Василий надеется на моральную поддержку Рима. И он вовсе не прочь завести дружбу с династией сильных Каролингов. Не зря тому же расторопному Анастасию апостолик доверил ещё одно важное поручение. Под самый конец работы собора, растянувшегося чуть не на полгода, Библиотекарь срочно отбудет с Босфора. Но вскоре вернётся туда при делегации королевских послов — для заключения договора о женитьбе Константина, старшего сына Василия, на дочери Людовика Немецкого.