Нет, все было гораздо тоньше и трагичнее. По обоснованному мнению Трубецкого, после его появления в каре восставших события могли развиваться лишь по одному из двух сценариев. Во-первых, он мог отдать приказ «своим» солдатам об атаке верных Николаю Павловичу войск. Однако к тому моменту, когда силы восставших сконцентрировались на площади, она была окружена 10–12 тысячами правительственных войск. Поэтому подобный приказ означал, скорее, массовое самоубийство, чем путь к победе. Во-вторых, Трубецкой мог попытаться уговорить солдат вернуться в казармы, сославшись на то, что «сила солому ломит», что Константин Павлович действительно отрекся от престола, а потому их дальнейшее противостояние Николаю бессмысленно. Однако он слышал, чем закончились подобные уговоры для М. А. Милорадовича, Н. К. Стюрлера, великого князя Михаила Павловича и других «парламентеров». То есть второй вариант тоже вел, пусть и в меньших масштабах, к пролитию невинной крови, не дававшему мятежникам никаких преимуществ.

Вряд ли С.П.Трубецкой, подобно Г. С. Батенькову или В. И. Штенгейлю, верил в то, что демонстративное неповиновение части гвардии, бравада оппозиции некой военной мощью заставит Николая пойти на переговоры с восставшими и приведет к смене политического режима. Нет, он просто не хотел брать на себя ответственность за кровопролитие, заранее обреченное на неудачу, за жертвы ради жертв. Его присутствие на Сенатской площади непременно приводило к такому исходу, а отсутствие среди восставших оставляло надежду на то, что власти удастся перевести ситуацию в мирное русло, уговорить солдат смириться с неизбежным.

Интересно, что позже, в Сибири, глухие обвинения в адрес Трубецкого изредка позволяли себе члены Южного общества или «Соединенных славян», т. е. те, кто не знал ни князя, ни всех обстоятельств дела. Северяне же и не пытались начать разговор о поведении диктатора 14 декабря, ощущая скрытый от них трагизм принятого им решения, всю меру взятой Трубецким на себя ответственности. Может быть, они и ждали от него объяснений, но ничем не выдали своих ожиданий. А Трубецкой ничего не мог рассказать товарищам по сугубо этическим соображениям, поскольку попытка объясниться тут же выводила разговор на поведение Якубовича и Булатова – истинных виновников отсутствия диктатора во главе восставших. Булатов же к тому времени умер, в отчаянии разбив себе голову о стену тюремной камеры, а у Якубовича бурно прогрессировало психическое заболевание, делавшее его все менее адекватным.

По прошествии лет всё или почти всё разъясняется, все или почти все получают то, что они заслужили, но 14 декабря 1825 г. отсутствие диктатора в рядах восставших, чем бы оно ни было вызвано, заметным образом повлияло на развитие событий.

При температуре минус 8 градусов московцы стояли у Сената около шести часов, моряки и рота Сутгофа – около четырех, гренадеры Панова – около двух. За исключением солдат Сутгофа, все были без шинелей, в одних мундирах, а потому мерзли и заметно теряли воодушевление. Редела и толпа народа вокруг Сенатской площади, разгоняемая осмелевшей полицией. Правда, расходились люди неохотно и не без угроз. «Рабочие и разночинцы, – свидетельствовал А. Е. Розен, – шедшие с площади, просили меня продержаться еще часок и уверяли, что все пойдет ладно».[52]Продержаться еще часок означало дождаться темноты, а там… Опасность складывавшейся ситуации прекрасно осознавала и власть. Четыре орудия, вывезенные на площадь генералом Н. О. Сухозанетом, гипнотизировали Николая Павловича, подталкивая к решительным действиям.

Однако этому препятствовал целый ряд опасений монарха, которые при внимательном рассмотрении можно счесть серьезными основаниями для долгих колебаний власти. Во-первых, Николая ни в коей мере не прельщал имидж монарха, расчистившего себе путь к трону пушечными залпами. Во-вторых, он отнюдь не был уверен в том, что артиллеристы согласятся стрелять по братьям-солдатам. Более того, приказ открыть огонь по каре мог толкнуть артиллеристов в стан мятежников. В-третьих, расстрел восставших вполне мог спровоцировать возмущение в других гвардейских полках и многократно увеличить силы заговора. Император выжидал, а декабристы в это время выбирали нового диктатора, взамен не явившихся на площадь Трубецкого, Якубовича и Булатова.

В надвигавшейся спасительной темноте командование каре поручили Оболенскому. Однако ему не удалось собрать офицерский совет, поскольку младшие офицеры были деморализованы долгим бездействием и стремительно теряли надежду на победу. Оболенский обдумывал возможность отступления к военным поселениям, но она казалась призрачной, так как верные Николаю силы вряд ли без боя пропустили бы декабристов на Новгород и Старую Руссу. Восставшим оставалось только ждать, император же сохранял некоторую свободу выбора. Выбора очень тяжелого, грозящего непредсказуемыми последствиями, но тем не менее… Вожди декабристов еще продолжали осматривать позиции правительственных войск, особенно опасаясь выдвинутых против них орудий, а император уже отдал приказ стрелять по каре картечью, сам же, поворотив коня, направился к Зимнему дворцу.

Шесть залпов картечью из трех орудий (у пушек пришлось встать офицерам, поскольку рядовые отказались стрелять в своих) решили исход дела. Декабристы, правда, попытались собрать солдат, чтобы дать отпор кавалерии, преследовавшей побежавших с площади мятежников, но «картечи, по словам Н. А. Бестужева, догоняли лучше, нежели лошади». Сорвались попытки М. А. Бестужева и Е. П. Оболенского вести солдат на Петропавловскую крепость или Пулковские высоты. Восстание было разгромлено.

Согласно полицейским отчетам, в Петербурге 14 декабря погибли: 1 генерал, 18 офицеров, 262 солдата и 903 человека «черни». Обычная история – от вооруженных столкновений, особенно в крупных городах, больше всего страдают не их участники, а мирное население.

Наступала пора казематного противостояния дворянского авангарда и власти – время следствия и суда над декабристами. Вот когда оправившаяся от потрясений государственная машина начала в полной мере мстить оппонентам за свой страх. Ужас перед возможными арестами принял такой массовый характер, что над страной буквально повис дым от сжигаемых писем, дневников, деловых бумаг. Не обошлось, естественно, и без хорошо нам знакомого «лес рубят – щепки летят». Так, когда на следствии прозвучала фамилия Красносельского из 3-го Уланского полка на Украине, были арестованы и доставлены в Петербург все трое братьев Красносельских. Через неделю перед ними пришлось из – виниться и за казенный счет отправить обратно в полк. Арестовывали людей, живших в одной квартире с декабристами или случайно увлеченных толпой народа, бежавшего с Сенатской площади. Был, например, взят под стражу регистратор М. Васильев, который, будучи в сильном подпитии, хвастал, что дрался за «государя цесаревича». Позже оказалось, что он попросту был сильно помят толпой, бегущей с Сенатской площади. Регистратора отпустили, но уволили со службы, то ли за пьянство, то ли так, на всякий случай.

Всего в столице набралось 265 арестованных лиц, к моменту же организации Верховного уголовного суда (1 июня 1826 г.) под арестом содержалось 178 человек. Первые допросы задержанных проводил сам Николай I вместе с членами суда К. Ф. Толем или В. В. Левашовым. После этого декабристы отправлялись в Петропавловскую крепость с однотипными записками к ее коменданту А. Я. Сукину: «посадить по усмотрению под строжайший арест», «содержать строжайше, дав писать, что хочет», «заковать и содержать строжайше» и т. п. Когда казематы Петропавловки оказались переполнены, солдат и матросов, участвовавших в восстании, стали отправлять в Выборг и Кексгольм. При всех экстренных мерах, предпринятых правительством, сразу были арестованы далеко не все активные участники движения.