Пока я предавалась воспоминаниям, мама уже добралась до последней страницы. Она прочла вслух:

— «…Хотя историю агента „Шалфей“ можно рассматривать как частный случай, но материал, который ты мне передала, содержит в себе удивительно интересные сведения, как в общем, так и в деталях, о деятельности БЦКБ в США. Для любого, кто занимается этой темой, в том числе и для меня, это, что и говорить, драгоценный клад, поскольку все, что касалось деятельности БЦКБ, все эти годы хранилось за семью печатями. До сего времени никто из непосвященных даже не подозревает о размахе британской разведывательной деятельности в США до Перл-Харбора. Ты можешь представить себе, как встретили бы эту информацию наши друзья на другой стороне Атлантики. Очевидно, было недостаточно придумать „особые отношения“ — нам для полного счастья нужна была британская координация безопасности».

Мама бросила страницы на траву; казалось, что она очень расстроена: пробежала рукой по волосам и пошла в дом. Я не пошла за ней следом, поскольку подумала, что ей, возможно, потребуется какое-то время, чтобы дать этому анализу отстояться в голове, отфильтровать его, поразмыслить, все ли в нем правильно.

Я подняла отпечатанные на машинке страницы и сложила их у себя на коленке, специально думая при этом о других вещах, например об интригующем сообщении, попавшем ко мне с утренней почтой. Этим утром я получила приглашение на свадьбу Юга Корбиляра и Беранжер У., которая должна была состояться в Париже, в Нюли-сюр-Сейн, и еще письмо от Хамида, отправленное из города под названием Макассар на острове Сулавеси в Индонезии. Хамид сообщал, что его зарплата выросла до шестидесяти пяти тысяч и что ему обещали предоставить месячный отпуск до конца года, во время которого он собирается посетить Оксфорд и навестить нас с Йохеном. Хамид писал мне регулярно раз в неделю: он простил мне ту глупость в «Капитане Блае», хотя я и не удосужилась извиниться. Я была очень плохим корреспондентом — послала ему пару коротеньких ответов, — но я чувствовала, что Хамид еще долго от меня не отстанет.

Мать вышла из дома с пачкой сигарет в руке. Она показалась мне более спокойной после того, как, сев на свое место, предложила мне сигарету (от которой я отказалась, поскольку пытаюсь бросить курить, уступая постоянному нытью Йохена).

Я наблюдала, как она щелкает зажигалкой.

— Ну, и как твое мнение, Сэл? — спросила я без всякой цели.

Она пожала плечами.

— Как это он сказал? «Детали деятельности БЦКБ в США…» Думаю, твой профессор прав. Предположим, что де Бака убил бы меня — ничего бы не изменилось. Перл-Харбор был уже на подходе — хотя никто и не предполагал, что это случится.

Мама ухмыльнулась, но я была уверена, что она не находила в этом ничего смешного.

— Моррис говорил, что мы похожи на шахтеров, добывающих уголь в забое глубоко под землей, — но мы и понятия не имели, как была организована угледобывающая промышленность там, на поверхности. Тук-тук-тук — вот вам кусок угля!

Я немного подумала и сказала:

— Рузвельт ведь так и не выступил с той речью, да? Ну, с той, в которой он собирался упомянуть твою «мексиканскую карту» в качестве свидетельства. Это было бы замечательно — и могло, наверное, все изменить.

— Ты очень добра, моя дорогая, — ответила мать. Я поняла, что сегодня мне ее не расшевелить, как бы я ни старалась. Была в ней какая-то покорная усталость — слишком много несчастливых воспоминаний кружилось в воздухе.

— Рузвельт должен был выступить с речью десятого декабря. Но потом случился Перл-Харбор — и «мексиканская карта» ему больше не понадобилась.

— А вот Томс утверждает, что Ромер был русским агентом. Как Филби, Берджесс, Маклин — думаю, что Ромер покончил с собой именно поэтому. Он был слишком стар, чтобы бежать, как они.

— В этом гораздо больше смысла, — согласилась мама. — Я так и не смогла понять, почему Моррис решил, что Ромер работал на абвер. — Она улыбнулась бессмысленной улыбкой. — И все же, — добавила мама с тяжелой иронией, — нужно хорошо понимать, каким малозначительным и смешным все это выглядело, как бы это выразиться, на «большой картине».

— Но это не было малозначительным и смешным для тебя, — заметила я, кладя свою ладонь на ее руку. — Подобные вещи всегда зависят от субъективной точки зрения. Ведь это ты была в пустыне с де Бака — а не кто-то другой.

Неожиданно у нее в глазах появилась усталость. Она ничего не ответила и затушила свою сигарету, не докуренную и до половины.

— С тобой все в порядке, Сэл?

— Я плохо сплю, — ответила она. — К тебе никто не подходил? Не было ничего подозрительного?

— Я сейчас сяду в машину и уеду домой, если ты снова примешься за свое. Не говори глупостей. Все кончилось.

Мама не обратила на мои слова никакого внимания.

— Понимаешь, это было ошибкой с моей стороны. Ты должна была встретиться с ним под вымышленным именем. Вот что меня беспокоит.

— Это бы не сработало. Он проверял меня. Я должна была честно сказать, кто я такая. Мы говорили об этом уже сто раз. Прошу тебя, не заводи все снова.

Мы посидели немного молча.

— Где Йохен? — спросила я.

— В доме — рисует.

— Нам пора отправляться. — Я встала. — Я пойду, соберу все его прибамбасы.

И тут я кое о чем вспомнила.

— Но чего я до сих пор не могу понять, — сказала я, — так это почему все-таки Ромер стал русским агентом?

— А почему стали другие? — парировала мать. — Посмотри на них: все из среднего класса, хорошо образованы, масса привилегий, представители правящей элиты.

— Но посмотри на то, как жил Ромер, на все, что окружало его. Деньги, положение в обществе, власть, влияние, красивые дома. «Барон Мэнсфилд из Хэмптон-Клива» — у него даже титул был. Мальчик, запертый в кондитерской сливок общества, разве не так?

Мать тоже поднялась на ноги и теперь собирала разбросанные игрушки Йохена на газоне за домом. Она выпрямилась, держа в руке пластмассовый меч.

— Ромер всегда говорил мне, что есть только три причины, по которым предают свою родину: деньги, шантаж и месть.

Она протянула мне меч и подняла водяной пистолет, лук и две стрелы.

— Деньги отпадают, — сказала я. — Шантаж тоже вряд ли. Так кому же и за что он мстил?

Мы пошли к дому вместе.

— В конце концов, я думаю, все сводится к очень английской вещи, — серьезно и задумчиво произнесла мама. — Ты знаешь, что я приехала сюда, когда мне было уже двадцать восемь. Порой человек со стороны способен заметить то, чего не видят те, кто живет здесь давно. Надеюсь, ты помнишь, что Ромер был первым англичанином, которого я действительно узнала… Должна была узнать по-настоящему, — добавила она, а я почувствовала, что боль прошлого все еще жива в ней, шевелится под ее воспоминаниями. Она посмотрела на меня тем самым своим ясным взглядом, как будто хотела, чтобы я опровергла то, что она собиралась сейчас сказать. — Но, зная Лукаса Ромера так, как знала его я, и, разговаривая с ним, наблюдая за ним, я неожиданно поняла, что иногда это столь же просто — и, может быть, иногда даже более естественно — ненавидеть свою страну так же, как и любить ее. — Она улыбнулась понимающе и грустно. — Когда я увидела его в тот вечер — Лукаса Ромера, лорда Мэнсфилда: «бентли», дворецкий, дом в Найтсбридже, клуб, связи, репутация… — мама посмотрела на меня, — то я подумала про себя: так это и есть его месть. Лукас получил все. Все, что только, кажется, можно пожелать: деньги, репутацию, уважение, стиль, даже титул. Он стал лордом. Ну, боже мой! Он смеялся все это время. Все это время он насмехался над ними всеми. Каждый день, каждую минуту, когда шофер вез его в его клуб, когда он направлялся в палату лордов, когда сидел в гостиной своего дома в Найтсбридже — он смеялся.