Гитлер, в передаче Геббельса, имеет намерение Петербург и Киев не брать вооруженными силами, – беречь немецкую кровь, – а заморить голодом. «Если Петербург блокирован, то его план состоит в том, чтобы с помощью артиллерии и воздушного флота не допустить снабжения этого города. От города, вероятно, немного останется… Если нам удастся продолжить танковые прорывы, которые теперь снова усиливаются, то надо надеяться, что тогда мы до начала зимы продвинемся за Москву. И тогда практически по меньшей мере военная боеспособность большевиков будет уничтожена. Большевики имеют еще, правда, на Урале промышленные центры, но второстепенного значения. Они также, само собой разумеется, должны быть когда-то взяты. Может быть, это удастся с помощью воздушного флота».

В ходе разговора Гитлер начинает негодовать, что был введен в заблуждение или даже обманут сведениями о потенциале Советского Союза и это создало большие затруднения в военных операциях. «Вопрос стоит о тяжелом кризисе. Во всяком случае, предпосылки его вполне ясны. Нашим доверенным лицам и шпионам еще удавалось проникать в Советский Союз. Они не могли составить точную картину. Большевики прямо пошли на то, чтобы нас обманывать. Мы о большом количестве их орудий вообще не имеем представления. Совершенно противоположно было с Францией, где мы довольно точно знали обо всем и поэтому ни в коем случае не могли быть застигнуты врасплох». Но еще раз Гитлер подчеркивает, что в этой неосведомленности было для него и преимущество при принятии решения о нападении. Если б он располагал точными данными, «кто знает, как бы тогда пошли дела».

Редкая до сих пор для Гитлера неустойчивость, быстрая переменчивость оценок одних и тех же обстоятельств, признание, что, знай он о потенциале Красной армии, он, может, «ужаснулся» бы и не смог решиться начать войну, передают его шоковое состояние, состояние застигнутого врасплох. И тлеет надежда, что Сталин решится на капитуляцию.

«Может быть, как думает фюрер, наступил бы момент, когда Сталин просил бы о мире. Его очень мало что связывает с лондонской плутократией. Он не позволяет Англии одурачить себя… и, увидев, что большевистская система стоит перед развалом и ее больше нельзя спасти ничем, кроме капитуляции, он, конечно, может оказаться быть готовым к этому». На вопрос Геббельса, как поступил бы в этом случае фюрер, Гитлер ответил, «что он согласился бы на просьбу о мире, но, конечно, только при условии получения гарантий в виде обширных территориальных пространств и полного уничтожения большевистской армии вплоть до последней винтовки… Большевизм без Красной армии для нас не является опасным. Прежде всего если он отогнан назад в азиатскую Россию… Само собой разумеется, что мы позднее должны покончить с находящимися за Уралом большевистскими центрами, так же как и с Омском». А это уже повторно информация к размышлению для тех, кто и посегодня всерьез полагает, что Гитлер не помышлял в случае победы затронуть все, что расположено за Уралом.

Гитлер убежден, что на Западе все спокойно, вторжение исключено, а Япония вот-вот нападет на Советский Союз, задерживает лишь дождливая погода.

«В отношении еврейского вопроса фюрер вполне со мной согласен. Он согласен с тем, чтобы установить для всех евреев по всей стране большой, далеко видный еврейский знак, который евреи должны носить».

Относительно участия Испании в антибольшевистской кампании все еще неясно, Испания «все еще не пришла к смелому решению. С Франко много не сделаешь… Он только реакционный генерал, а не революционер. Совсем иначе обстоит дело с Италией… Муссолини уже держит народ в своих руках».

И наконец – перл этого монолога, пересказанного Геббельсом. Гитлер говорит: «Жаль, что сын Муссолини не погиб на войне. Это теперь хорошо мог бы использовать фашизм». Таков фюрер в своем – их общем – имморализме, который в полной мере скажется в задуманном Геббельсом убийстве своих детей.

«Мы ожидаем благоприятного момента, и тогда все награбленные французами предметы искусства будут сразу отняты у французов и возвращены назад в империю».

Получив сообщение, что в одном советском городе население по приказу Сталина сожгло все припасы продуктов питания, фюрер приказал морить голодом этот город: «…только такими драконовскими мерами можно удержать так называемых партизан от сумасшедших дел, ставящих на карту их собственное существование. Фюрер вообще стоит за несколько более радикальный курс в оккупированных областях… Мы сидим вместе до двух часов ночи».

Этот откровенный разговор Гитлера с Геббельсом – ядро дневника за период с 9 июля по 10 сентября 1941 года. Казалось бы, немецкие армии стремительно наступают, танковые клинья врезаются, рассекают войска противника, обрекая их нередко на окружение; уже нет числа захваченным пленным, разрушенным городам, сельским пепелищам. А в этом разговоре с Геббельсом явственно чувствуется подрыв в состоянии Гитлера. И хотя оно будет еще не раз меняться при успешности дел на фронте, но точка отсчета его упадка и деградации, к которой он придет, уже здесь, на этом рубеже.

Когда Геббельс 8 июля прилетел по вызову Гитлера в ставку, он застал его воодушевленным, уверенным, полным оптимизма. Тогда он уже считал, что «война на Востоке в основном выиграна», что немецкая армия продвинется «в течение ближайших дней вплоть до Волги, а в случае необходимости и до Урала». И что «о мирных переговорах с большевистским Кремлем не может быть и речи». Теперь же, хотя намерения и цели остались прежними, Гитлер готов вступить в переговоры со Сталиным, если тот будет просить о мире. Все оказалось гораздо сложнее. Невиданное сопротивление и неопознанный потенциал Красной армии превзошли все, что могло себе представить самонадеянное командование вооруженными силами во главе с фюрером – главнокомандующим. Доходившие до Геббельса в последнее временя сведен™ от лиц, посетивших ставку, будто фюрер в оптимистичном настроений, вблизи, в доверительном общении с ним Гитлера, не подтвердились.

«ОПЯТЬ ССЫЛАЮТСЯ НА ПРИМЕР НАПОЛЕОНА»

Геббельс приписывает англичанам и американцам опасения, что Сталин, недовольный размером их помощи, «может склониться к заключению с фюрером сепаратного мира». На самом же деле мысль его крутится вокруг того, что высказано ему Гитлером с определенной надеждой на такую податливость Сталина.

Геббельс страшится, что русская зима наступит раньше, чем будут достигнуты важнейшие рубежи.

20 августа 1941. Наступающая зимняя кампания является большим пропагандистским тезисом для англичан. Опять уповают… Ноябрь или декабрь, или мороз, или снег, опять ссылаются на пример Наполеона…

21 августа 1941. Усиленно напоминают о примере Наполеона и надеются, что мы застрянем где-нибудь под Москвой, а потом над нами разразится русская зима с морозом, льдом и снегом.

22 августа 1941. Положение в оккупированных областях еще более осложнилось. Прежде всего в Париже положение стало принимать несколько кризисный характер… В определенные моменты нужно показать врагу бронированный кулак… и разъяснить деголлистам и коммунистам среди французов, что немецкое государство, которое год тому назад одним походом повергло Францию в прах, не собирается позволить провоцировать себя этому побежденному народу. Знаки для евреев изготавливаются. Проведение этого распоряжения фюрера требует значительных приготовлений. Я надеюсь, однако, продвинуть это дело настолько, чтобы через месяц каждый еврей в Германии был бы снабжен бросающимся в глаза знаком, дающим возможность распознать его как еврея.