Клеопатру невозможно было спутать с другими самками, и я узнал ее, как только она выплыла из крохотного подводного грота, расслабленно двигая оранжевым хвостом. В стекло, кроме моего, уперлись еще чьи-то носы, но Клеопатра и не собиралась прятаться, а под ее брюшком плыли почти прозрачные, новорожденные мальки.

Мне хотелось посмотреть на нее и сверху, но я отшатнулся назад — черный пульт отразился на боковом стекле, чего-то не хватало в этом отражении, и я, оставив ребят, пошел к приборам.

— Кружку пива — кто скажет, мальчик или девочка, — послышалось позади.

А я видел на экране телеприемника мутное, водянистое пятно вместо изображения реакторного отсека.

— Какая из тебя повивальная бабка! Отвернулся. А если бы потребовалось кесарево сечение…

— Я давно заметил, что ты часто заказываешь рыбные блюда… Думаю, от недостатка фосфора — без него мозг функционирует слабо…

Я понял, что реактор пошел в разгон. Перо самописца, нарисовав на ленте острую, как сосулька, кривую, вышло за шкалу и коснулось чеки подъема аварийных стержней. Тогда почему не сработала сигнализация? И я на всякий случай включил дублирующий рубильник на щитке питания колоколов громкого боя.

Бежал я последним. Я видел впереди белые пятна спин, взмахи рук в белых рукавах и не отставал от них. Мышцы ног работали как бы сами по себе, и если было что-то объединяющее тело и мозг — это кровь, бурлящая и ищущая выхода наружу. Грохот колоколов, красный размеренный свет сигнальных ламп и пустота — хриплый крик, летящий вслед, мигающие, воспаленные глаза.

И я бегу к настежь распахнутой двери чистой зоны, за ней тамбур, круто уходящий наверх. Он кажется длинным, и в самом конце, в прямоугольном сечении, пылает маленькое солнце, низвергая на ступеньки жаркие лучи. Только почему тамбур пугающе пуст?

Я стою у порога, и шум, бьющий мне в спину, не громче ехидного смеха, который вырывается из беззубого, пустого рта. Закрыв дверь, я поворачиваю рукоятку, и стальные клинья запоров неслышно входят в пазы. Шаги мои ровны и четки, я иду в пультовую и выключаю вентиляторы.

Берусь за рубильник сигнализации — замолкают колокола, гаснут красные лампы. И тихо в пятиграннике пультовой, по-прежнему наполненной мягким светом, сияет черно-белая отделка. Ни дыма, ни пламени, ни посторонних запахов — все, как было. Но что-то изменилось, и меня словно пронизывает бесцветный, неяркий зной.

И снова кровь клокочет в артериях, норовя затопить мозг, и, пока мне повинуется тело, я иду к двери реакторного отсека и отдраиваю ее. Там прохладно, тихо, и только у ламп, заключенных в металлические сетки, плавает желтый, грязноватый пар. Я иду по узкой эстакаде, спускаюсь вниз, в шахту между днищем атомного котла и бетонной площадкой. Вижу смутно посвечивающие аварийные стержни — гидравлика не сработала, и они оказались в исходном положении. Тогда я кручу маховики насосов руками, следя, как медленно уходят внутрь котла стержни. Когда они скрываются совсем, я залезаю под них и подпираю плиту отражателя согнутой спиной. Постояв так с минуту, я засмеялся грубым, как кашель, смехом. Потом помутневшими от слез глазами я глянул на железный трап — он вел наверх, где можно найти себе замену. Я подогнул колени, и плита со стержнями чуточку отошла от днища. Я боялся, что едва отойду — стержни упадут, и реактор в несколько миллисекунд снова выйдет на мощность, выбросив сильный пучок нейтронов. И все-таки осторожно выскользнул из-под плиты и взбежал на трап. Но тут же вернулся и покрутил маховики насосов, чтобы плита сомкнулась с днищем.

Спокойнее, братишка. Полчаса назад в качестве успокаивающего аргумента проводил расчет. На то, чтобы добраться до пультовой и вернуться, у тебя есть четверть минуты. Итак, на старт!

Я пересек палубу реакторного отсека по идеальной прямой. Слева от двери стоял «голливудский» стул, я схватил его с обезьяньей цепкостью, не перешагивая порога. И метнул его в направлении реактора. Он заскользил по гладким плитам, сворачивая с курса, но я догнал его и столкнул в шахту.

Стержни выпали наполовину, и я опять загнал их внутрь. Стул на винтовой стойке раскрутил и подпер им плиту отражателя.

Теперь, когда все было сделано, я почувствовал слабость и апатию. От реактора уходил неровными шагами, словно был пьян.

Уже в пультовой, бредя мимо аквариума, остановился, припал губами к теплой, слабо пахнущей рыбьей чешуей воде и стал пить. Сначала я втягивал воду, закрыв глаза, но, по мере того как тяжелел желудок, начал открывать их и увидел среди колыхающихся водорослей Клеопатру.

Я запустил руку в воду, но она уплыла. Только что я плелся из последних сил, а тут взял аквариум за бока и наклонил его так, что вода плеснулась на пол.

Я увеличил угол наклона, и вода полилась на меня, промокшие штанины прилипли к ногам и захлюпало в ботинках. И задрожал — не от рыбацкого азарта, значит, не спятил, — а потому, что аквариум был тяжел и край стекла вдавливался в живот. И еще я боялся, что захваченные потоком слабые рыбы упадут на пол и разобьются, как елочные. Так я думал, следя, как в дикой сумятице носятся красные и черные меченосцы, обычно уравновешенные и артистичные.

Наконец аквариум опустел, обнажив коричневое, песчаное дно, усыпанное рыбами.

Я собрал их в свой белый чепец.

Идя к выходу, я взглянул на контрольный прибор: мощность реактора упала.

В тамбуре было совсем темно — наверху, у выхода, стояли люди, закрыв собой солнце. Как бы не споткнуться и не упасть, тогда рыбы пропали.

Близко у входа, зажав в волосатом кулаке мокрый носовой платок, стоял начальник здания. Лица я его не видел, потому что солнце светило ему в затылок.

— Что ты там застрял, Тураев? — выпалил он.

— Рыбок ловил… — сказал я. — Там ничего страшного…

Он ничего больше не сказал. Два санитара подхватили меня и повели к автомашине.

Отойдя шагов десять, я услышал его резкий голос:

— Опечатать вход!.. Котлован — в спячку!.. Дозиметристов ко мне!..

Меня втолкнули в «Скорую».

2

«…Пуля попала ему в затылок, но не сразила наповал, а только ослепила. Он обернулся на оставшуюся позади густую чащу и ничего не увидел, кроме быстро сгущающейся черноты. И глухо, тяжело упал на сырую, омытую осенними дождями землю.

Подбежали трое с карабинами, склонились над раненым и долго смотрели на него и молчали, как бы пораженные неприятным открытием. Потом один из них положил оружие на траву, вынул бумажник, в котором лежала фотография, и сказал:

— Это не он…

— Какого же черта он бежал?