— Да! Хочешь со мной? Поезд в Альби уходит с Северного вокзала в восемь.

— Еще бы, — ответил Люсьен. В последнее время парижские художники очень заинтересовались первобытным искусством, но ни один пока не видел такой древности. Мало того, никто еще не видел такой синей древности. А у него в Париже все не ладится. Чего б не съездить?

— А месье Тулуз-Лотрек?

— Анри сам из Альби. Может, и он захочет. Найду его, и встретимся здесь в половине седьмого.

Но Анри был ненаходим. Жюльетт тоже нигде не было, пришлось оставить ей записку у консьержки.

— Их горничной передать? — спросила та.

— А у нее есть горничная?

— О да, уже с месяц. Первая задержалась. Этот их дядюшка… а знаете, месье, их последняя горничная его застрелила, и могу вам доложить…

— Я знаю, — перебил ее Люсьен. — Нет, прошу вас — отдайте записку самой Жюльетт, лично. Благодарю вас, мадам.

* * *

Вторую записку Люсьен занес в «Красную мельницу», где Тулуз-Лотрек наверняка объявится прежде всего, и в поезд на Альби они сели вдвоем с Профессёром. На станции их встретил доктор Вандерлинден — сребрянобрадый морж, говоривший по-французски с резким голландским акцентом, что лишь подчеркивало его академическую формальность, хотя одевался он, как альпинист, в брезент и кожу, а сапоги у него были запылены и каблуки их сношены.

Вандерлинден определил их на скромный постоялый двор, где устроил себе штаб-квартиру, и наутро они отправились в горы — несколько миль в фургоне с рабочими. Потом пешком прошли еще пару миль по горным тропам, слишком крутым даже для лошадей, не говоря о фургонах.

Вход в пещеру Пеш-Мерль был длинным и низким — будто некая гигантская когтистая тварь сточила камень, стараясь вырвать из недр себе добычу. Пришлось ползти на четвереньках метров двадцать, и только потом они оказались в камере, где можно было распрямиться. Но о том, что придется ползти, доктор Вандерлинден их предупредил, и они запаслись крепкими перчатками, а штаны подбили на коленях кожаными заплатами с шерстяными прокладками.

Бельгийцу проникнуть в пещеру было труднее прочих, но когда они выпрямились и зажгли фонари, стало непонятно, сопит он от усталости или от восторга.

— Видите, видите, Бастард!

В пещере, где они стояли, было по меньшей мере шесть метров в высоту, а стены ее от пола до потолка покрывали изображения лошадей, бизонов и каких-то антилоп, все — красной и бурой охрой. Каждое животное было отмечено пятнами, иногда эти пятна покрывали и все вокруг. Люсьена поразило мастерство художника: даже на такой грубой поверхности там намечалась перспектива, а штриховка лошадей указывала на глубину изображения.

— Образцы в лучшей сохранности, чем дальше заходите в пещеру, — пояснил Вандерлинден.

— А почему пятна за контуры заходят? — спросил Люсьен.

— У меня есть теория, — ответил бельгиец. — Видите ли, я не верю, что это действительно животные. Обратите внимание — там и сям тут имеются и человеческие фигуры. По сравнению с животными они очень малы и плоски. Как тени, да? А вот животные вылеплены полностью.

— Охотники?

— Вот именно, — ответил доктор. — В этой пещере мы раскопали несколько очагов. Судя по количеству культурных слоев и копоти, осевшей на потолке, люди жили здесь тысячи лет, однако ни в одном слое костей крупных животных не найдено. Очень и очень много мелких — кроликов, сурков, барсуков, есть даже человеческие, преимущественно — зубы. Эти люди не охотились на крупных животных.

— Значит?

— Закройте глаза, — велел Вандерлинден.

Люсьен послушно закрыл.

— Что вы видите?

— Ничего. Тьму.

— Нет, что вы на самом деле видите? Что вы видите в этой тьме?

— Круги — как ореолы, там, где фонари. Послеобразы.

— Именно! — воскликнул бельгиец, хлопнув в ладоши. — Это образы, видимые во тьме. Мысленным взором. Я убежден, что люди рисовали тех животных, которых видели в трансе. Это животные-духи, а не телесные звери. Поэтому-то люди и не прорисованы тщательнее. Все это — шаманские рисунки. Религиозные, если угодно. Это не рассказ — они не излагают историю, ими заклинают богов.

— Интересно, — произнес профессор Бастард.

— Ох, это, блядь, просто роскошно, — не выдержал Люсьен. Ему и без того в последнее время с перебором хватило попыток примириться с миром духов. Он-то надеялся на какую-то ощутимую эмпирическую науку, которую можно попробовать на зуб.

— Так и есть, — кивнул Вандерлинден, не уловив ни грана сарказма. — Но погодите, вы еще не видели остального.

И он повел их глубже в пещеру, ныряя в очень низкие проемы, следуя меловым стрелкам на развилках, которые сам же, очевидно, и нанес в прежние визиты сюда. В одном месте всем пришлось протискиваться в дыру по-пластунски, а фонари держать впереди, но за этой норой лежала громадная зала.

— Этот проход был завален обломками, наверное, тысячу лет, но один из моих студентов заметил в укладке камней некую систему — внизу камни были крупнее, а к верху все мельче и мельче. Их туда уложили. Проход завалили специально. Хвала небесам за зоркие глаза молодежи. Сам бы я нипочем не заметил. — Вандерлинден поводил лучом фонаря по стенам. — Вот это, Бастард, — я отправил вам телеграмму об этих рисунках.

Изображения выше на стенах походили на те, что они видели в первой пещере, но вот ниже… ниже мотив рисунков повторялся, и фигуры были преимущественно черные.

— В этом желтом свете ничего не видно. Погодите, зажгу магниевую лампу. Дуговую, что вы мне дали, Бастард. Батареи в ней хватит всего на несколько минут, но вы всё увидите. Можете взять образцы на анализ.

Вандерлинден извлек из котомки странный латунный фонарь, с ним — батарею величиной с мускусную дыню. Судя по тому, как доктор с нею обращался, она была очень тяжелой, и Люсьену стало стыдно, что он не помог старику с такой ношей.

— А теперь на свет не смотрите — он вас ослепит. Я направлю его в сторону.

Бельгиец подсоединил проводки к контактам на фонаре, повернул небольшую рукоять у него на верхушке, и тонкий магниевый стерженек выдвинулся к электроду. Когда ток образовал дугу между ними, всю пещеру залило словно бы ярким солнечным светом, и Люсьен осознал ее размеры. Больше нефа Нотр-Дама, и повсюду вокруг, где-то в метре над полом пещеры — рисунки человеческих фигур. Множество, и все — разные: они танцевали, сражались, охотились, путешествовали. Но в каждом фрагменте вместе с тем повторялся один и тот же мотив: перекрученная изломанная фигурка, меньше прочих, нарисованная бурой охрой, с черным ножом в руке. А рядом — высокая и стройная женская фигура, изображенная ярким ультрамарином.

— Вот видите! Синий здесь — минеральный пигмент, я в этом уверен, — произнес Вандерлинден. — Стирается он довольно легко, значит, его никогда не тревожили. Я протестировал его на огне. Это не медь. Быть может, ваша жидкостная хроматография…