к даме, то есть как раз теми чертами, которые так характерны для французского шевалье семнадцатого века…

— А «Сен-Мар», мсье? — подсказывает Асмодей. — Сочинение Альфре́да де Виньи́ — соотечественника и современника Дюма. Герой этого популярного исторического романа — подлинный участник подлинного заговора против Ришелье, молодой дворянин Сен-Мар, казненный в 1642 году. А в 1639, в самом начале книги, он по воле автора становится свидетелем казни священника Урба́на Грандье́, на самом деле казненного пятью годами раньше.

— И зачем же это понадобилось? — не сдается Мате. — Если автору так уж захотелось, чтобы Сен-Мар знал подробности казни Грандье, он мог сообщить их своему герою устами какого-нибудь очевидца.

— Ко-ко… Думаете, рассказ способен соперничать с впечатлением личным? Ошибаетесь, мсье. Де Виньи нужно было, чтобы Сен-Мар видел суд и сожжение собственными глазами. Чудовищные подробности несправедливого, грубо сфальсифицированного процесса против человека, имевшего несчастье не угодить Ришелье, заставляют героя возненавидеть кардинала, и это с самого начала направляет судьбу Сен-Мара в то трагическое русло, которое через несколько лет приведет к плахе и его самого. Сместив, намеренно сблизив два исторических события, автор как бы сгустил время и получил что-то вроде художественного концентрата его…

— Это что же, намек? — скрипит Мате. — Хотите сказать, что вы тоже преподнесли нам художественный концентрат?

— Э пуркуа́ па? А почему бы и нет, мсье? Я, конечно, не Альфред де Виньи, но все-таки художник. Ведь будь я протоколистом, мог бы я показать такую пропасть событий за одну ночь?

Филоматики поражены. Значит, все, что они видели, заняло всего несколько часов?

— Да, мсье. И попробуйте сказать, что это не концентрат времени.

Мате, улыбаясь, поднимает руки.

— Сдаюсь! Но с одним условием. Вы сейчас же прекращаете свои адские фокусы и появляетесь перед нами целиком и полностью.

— Вы и в самом деле этого хотите, мсье? Смотрите, как бы вам не пожалеть о своем ультиматуме.

В ту же секунду с верхней полки, где обложкой к зрителю стоит роман Лесажа «Хромой бес», прыгает на пол низкорослое козлоногое существо в плаще и на костылях, с головой, повязанной красным тюрбаном, откуда смешно торчит пучок петушиных перьев.

Мате отшатывается. Кто это?

— Я же говорил, мсье, — голосом Асмодея произносит уродец, поблескивая заплывшими глазками. — Вот вы и пожалели.

— Хм… Кто это вам сказал? — изворачивается Мате. — Просто интересуюсь, что с вами стало.

— Ничего особенного, мсье. Не все мне ходить в красавцах, надо побыть и самим собой. Впрочем, если вид мой вам неприятен, я могу и уйти…

— Попробуйте только! — вскидывается Фило. — В конце концов, что нам до вашего вида? Довольно и того, что вы — это вы!

Большеротая мордочка Асмодея блаженно расплывается. Он лукаво подмигивает. То-то! Полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит.

— Постойте-ка, — соображает Мате, — вы что же, всегда здесь живете?

— Ну, конечно, мсье, — говорит черт, поглаживая Буля и поглядывая то на одно, то на другое свое плечо, где, подобно двум египетским сфинксам, восседают Пенелопа и Клеопатра. — С тех самых пор, как мсье Фило приобрел книгу Лесажа.

— Значит, вы слушаете все наши разговоры?!

— Что за вопрос, мсье! Я не глухой. Уж не думаете ли вы, что мое появление на чердаке в Париже — случайность? Как бы не так. В то время как вы только еще обсуждали план вашей экспедиции, я уже обдумывал план своего представления. Да, именно тогда, на этой самой полке, я решил осуществить мою сокровенную мечту и стать режиссером. Ах, мсье, я так люблю театр! Я брежу им вот уже несколько тысячелетий. Но никогда мне не удавалось войти в него со служебного входа. Вот почему время моей работы над спектаклем навсегда останется для меня лучшим воспоминанием в жизни.

— А не выпить ли нам по этому поводу свежезаваренного чая? — вдохновенно предлагает Фило и, не дожидаясь ответа, удаляется на кухню вместе со своими чайниками.

По следам руанских впечатлений

— Хорошо! — разнеженно вздыхает Фило, влюбленно созерцая Асмодея, который шумно лакает чай из старинной чашки в форме лилии. — Налить вам еще?

— Не откажусь, мсье. Такой чай! Да еще из такой чашки…

— Вам она нравится?

— Очень, мсье. Особенно рисунки в стиле Ватто́[49].

Фило и Мате знают эти рисунки наизусть (на одном из них кукольно улыбающаяся пастушка надевает ленточку на шею ягненку; на другом столь же кукольно улыбающийся пастушок надевает колечко на палец все той же пастушке). Но похвала Асмодея заставляет их все же взглянуть на тот рисунок, который приходится каждому перед глазами. И тут они замечают, что изображена на нем совсем другая, хоть и знакомая сцена: юноша с разметавшимися волосами лежит на высоко взбитых подушках. Миловидная девушка кладет ему салфетку на лоб.

— Что это, Асмодей?

— Ничего особенного, мсье. Надо же мне как-то призвать вас к делу.

И разговор снова возвращается к эпизоду «Арифметическая машина». Мате сожалеет, что самой машины так и не видал. Ну да ничего не поделаешь! Ведь во время их пребывания в Руане она не была еще готова. К тому же сейчас, в двадцатом столетии, изобретение это представляет интерес чисто исторический…

— До известной степени, мсье, — возражает бес. — Творец кибернетики Но́рберт Ви́нер справедливо отмечает, что машина Паскаля имеет прямое отношение к настольным арифмометрам современного образца. Ведь в основу ее положен часовой механизм, а часовые механизмы используются в ручных арифмометрах и поныне.

Асмодей запихивает в рот громадный кусок яблочного пирога и, мигом разделавшись с ним, продолжает:

— Между прочим, то, что Паскаль прибег к зубчатой передаче, едва ли не самое главное его достижение. Тем самым поступательное движение, которое используется в счетах, он заменил вращательным. Притом так, что перенос десятков в следующий разряд происходит автоматически. Когда в числовом разряде накапливается десять единиц, они с помощью специального рычажка заменяются нулем, а к цифре следующего разряда прибавляется единица. Принцип этот сохраняется не только в арифмометрах, но и во многих измерительных приборах. В счетчиках такси, в электросчетчиках…

— Представляю себе, как обрадовались счетной машине бухгалтеры семнадцатого века! — фантазирует Фило.

— Кха, кха… Не думаю, чтобы очень, мсье. К сожалению, она была им не по карману. Да и в работе сложновата. К тому же частенько портилась. Тогда ведь