— Он наверняка боится больше, чем я. Меня о нем допрашивали, но я ничего не сказала из чрезмерного великодушия. В деле замешано множество знатных особ, и я бы могла их всех погубить, если бы только пожелала.

Первый допрос провели еще в Мезьере: словно безумная, Мари-Мадлен отвечала на вопросы советника высшей палаты Дени де Паллюо. Король потребовал, чтобы Парламент отправил Паллюо для допроса маркизы, пока та не прибыла в Париж, где впору было опасаться интриг магистратуры, с которой Мари-Мадлен тесно связана, ведь судейские могли оставить злодейку безнаказанной, дабы позор не пал на сословие в целом.

Словно вареное лицо Дени де Паллюо, без бровей и ресниц, казалось еще краснее на фоне черного парика. С печальным, смущенным видом он стремился добиться предельной точности, пыталcя нащупать твердую почву - спасательный буй в бурном устье начатого расследования. Сидевшая напротив Мари-Мадлен щелкала веером, пожирая глазами развернутую перед ним исповедь.

— В каком доме вы учинили поджог?

— Я ничего такого не делала... Я писала о подобных вещах в помутнении рассудка.

Советник поерзал на стуле, казавшемся жестковатым из-за геморроя, и допросил арестантку по другим пунктам исповеди. Мари-Мадлен ответила, что ничего не помнит.

— Но вы признаете себя виновной в отравлении своего отца и братьев?

— Не помню такого.

От изумления советник разинул рот: не помнит, что убила собственного отца!

— Не Булыга ли отравил ваших братьев?

— Ничего об этом не знаю.

Тогда Паллюо предъявил восемь писем к Терии, потребовав объяснить, кому она их отправляла.

— Не помню.

— Человеку по фамилии Терия, мадам, если позволите мне освежить ваши воспоминания... Почему вы просили вышеуказанного Терию освободить вас или хотя бы выкрасть шкатулку?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Она что, не в своем уме? Ведь она прекрасно видит разложенные на столе письма.

— И почему вы, мадам, писали Терии, что, если он не завладеет шкатулкой, это вас погубит?

— Не помню о таком.

И почему она бежала из Франции? На этот вопрос Мари-Мадлен ответила подробнее, объяснив, что к этому ее подтолкнули интриги золовки. Уехать посоветовала родня, а причиной такого совета Мари-Мадлен почему-то назвала смерть братьев. Паллюо заерзал от боли на стуле. Советнику хотелось провалиться сквозь землю, когда он спросил маркизу, не собиралась ли она подсыпать сестре какой-нибудь яд, утверждая, что та не жилец на свете? Маркиза возразила, что просто намекала на слабое здоровье сестры и терзавшие ее недуги. Допрос продолжался в том же духе: Мари-Мадлен не помнила ни в каких обстоятельствах написала свою исповедь («разве что в горячке»), ни как задумала вместе с Сент-Круа погубить Дрё д’Обре, ни как разговаривала с ним о порошке, способном обеспечить крупное наследство.

После чего обескураженный Дени де Паллюо шепнул пару слов судебному исполнителю, тот вышел и через полминуты вернулся с продолговатой шкатулкой Сент-Круа. Мари-Мадлен побелела и похолодела, точно цикута.

— Вам знакома эта шкатулка, мадам?

— Она принадлежит не мне, и я не имею к ней никакого отношения.

— А как же эта квитанция на тридцать тысяч ливров, которые вы передали шевалье де Сент-Круа? Неужели вы не помните, как написали ее до или после смерти своих братьев?

— Не припоминаю.

Неожиданно Мари-Мадлен запуталась, утверждая, что Сент-Круа занял для нее эти деньги у одного из своих друзей, ну а потом она просто вернула ему долг.

— Известно ли вам, мадам, что свидетели видели, как вы заходили к аптекарю Глазеру?

— Я бывала у него раза три-четыре - советовалась по поводу своего здоровья.

— А почему в своих письмах вы просили совета у господина Пеннотье?

— Потому что у него есть хорошие друзья, которые могут уладить мои дела.

— А зачем вы прибавили, что готовы сделать все, что он вам порекомендует?

— Не знаю. Просто положение, в котором я оказалась, вынуждает просить доброго совета.

Решив упорно все отрицать, Мари-Мадлен совершила роковую ошибку: ей не хватило душевных сил, и между строк неожиданно проступили ее злодеяния. Murder will out... Маркиза впала в оцепенение сродни тому, что охватывало ее, когда она подсыпала яды. Мари-Мадлен совершала преступления во сне, но этот сон составлял самую суть ее жизни. Таким, как она, лучше бы вообще не рождаться на свет. Посланка Сатурна, явившаяся в сей мир под знаком боли - как своей, так и чужой, она была марионеткой, приносившей только несчастья.

Во время остановок деревья казались окруженными миндальным ореолом, а солнце подсовывало под двери желтые карты. Порою зеваки вытягивали к повозке шеи, и сквозь просвет между кожаными шторами шпионили чьи-то глаза - точно так же за нею шпионила в замочную скважину розовая зеница Крамбла. Мимолетные взгляды дышали ненавистью, восхищением, кровожадностью, похотью. Быстро разворачивая веер, маркиза пряталась от них за этим ненадежным заслоном.

Вечером 29 апреля колеса кареты затарахтели как-то иначе, словно земля стала тверже, суше и местами прогнулась. Около полуночи подъехали к воротам Консьержери[166]. Заплясали отблески фонарей, послышался хриплый стук железных засовов, ключей, щеколд, задвижек. Лошади попятились, затем двинулись вперед и снова слегка попятились, после чего с громовым раскатом закрылась огромная дверь и наконец раздался одновременный грохот двух решеток. Очумевшую от усталости Мари-Мадлен передали новым охранникам: безумно завидуя тем, что зашагали обратно, она пересекла гулкий двор с угловой канцелярией - темным подвалом, провонявшим мочой и трухлявым деревом. Сюда доносились приглушенные толстыми стенами вопли арестанта, умиравшего после пытки от столбняка. Формальности тянулись целую вечность: неповоротливое перо секретаря, немощный свет, вязкий, как смола, воздух. Маркизу повели по сводчатым проходам, звонким коридорам, закуткам с коварными порогами. Вдруг она вдохнула свежий ночной воздух - заскрипела на петлях дверь старой башни Монтгомери, и начался долгий подъем по высоким и крутым ступеням. В изнеможении Мари-Мадлен наконец добралась до последнего этажа высоченной башни с шиферным конусом - этой тюрьмы в тюрьме.

Застенок для именитых заключенных представлял собой большое округлое помещение с занозистым полом, довольно хорошо освещенное решетчатыми окнами с видом на шпили, башенки и крыши. У обитой зеленой саржей кровати располагался камин, а по центру камеры, отделенной деревянной перегородкой от клетушки охранников, помещался стол. Возле кровати, на ворохе соломы, спала приставленная к маркизе служанка. Крошечная дверь вела в башенку с глухими стенами, где помещался стульчак.