– Один метр пятьдесят девять сантиметров, – сказал я сразу, потому что уже давно держал в потном кулаке бумажку, на которой были записаны габариты моей любимой.

– Сколько это в футах, дружище? – спросил Адам.

– О! это сорок шестой размер по европейским канонам, – вмешался хозяин. – Десять по-американски. Вот они! Это то, что нужно джентльмену! – и он пошел швырять мне шубы вместе с распялками, приговаривая:– О! это великолепные вещи! Мне вы можете верить! Я скажу вам то, что никому не скажу! Я вижу, какие вы покупатели! Вы настоящие джентльмены! И я скажу вам! Да, я майор Красной Армии! Ну, не сов сем Красной-я был в польской армии Народовой всю войну, да! Генерала Черховского, вы знаете такого генерала?.. О! его убили в четырех шагах от меня! Снаряд! Боже, что я только помню!.. Вот эти по двадцать пять! Но если вашей даме… сколько вашей даме? Тридцать?

– Немного больше, но выглядит она моложе, – сказал я.

– Тогда один черт! – по-майорски грубовато и откровенно решил хозяин. – Что тридцать, что сорок! Когда им перевалит за двадцать пять, то все уже один черт!.. Я прав, мадам? – обратился он за поддержкой к Пэн, потом вдруг испугался ошибки в своей оценке ее возраста и на миг обомлел или остолбенел.

– Конечно вы правы! – воскликнула Пэн с легкомысленностью молодости. – Мне здесь все ужасно нравится!

– Я очень рад, мисс! – расцвел хозяин. – Да-да! Бедный герой генерал Черховский! Такая смерть! Сколько будете брать, мистер? Если десять штук, то я сброшу десять долларов – только для вас!

– Сколько ты хочешь взять? – спросил Адам.

– Одну, – сказал я.

– Почему одну? – воскликнул хозяин с ужасом. – За океаном они стоят в два раза больше! Берите десяток! Вот, держите, но никому не показывайте любопытному! – и он сунул мне пачку ярлыков очаровательного вида с магическими словами "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ. ПАРИ ФРАНСЕ". – О, вы не знаете, что делать с такими тряпочками?! Я вас научу! Только это между нами! Их надо пришить кримпленовыми ниточками вот тут, ниже воротника… Берете десять?

– Мне нужна одна, – сказал я. – Пэн, помоги мне наконец выбрать подходящую!

– О-о-о! – проныл хозяин с сокрушенным видом и выхватил обратно прелестные "МИШЕЛЬ ДАНИЭЛЬ, ПАРИ ФРАНСЕ".

– Покажи на мне, какого она роста, – сказала Пэн.

– Представь себя без головы, – сказал я. – Она миниатюрная женщина, избалованная, черненькая, почти всегда носит брюки и никогда не поет.

– Вот эту! С белыми отворотами! – решила Пэн,– Ад, тебе нравится?

Конечно, дорогая! – согласился Ад. – Пошли наверх. Здесь очень душно. Здесь не Виа Витторио Венето, но здесь так же душно, как там.

– Ты про Рим? – спросил я, с огромным облегчением отдавая хозяину тридцать долларов: самое сложное дело моего последнего трехмесячного плавания оставалось за кормой.

– Да, Виа Витторио Венето – это роскошные магазины, космополитические отели и светские кафе – там происходит действие "Сладкой жизни". Отвратительное место!-объяснил Адам. – Ты купил превосходную вещь! В ней твоя любимая будет чувствовать себя превосходно, то есть свободно: она не будет бояться сесть на ступеньку в дансинге.

– Она у меня не робкого десятка,-сказал я.– Она сядет на ступеньку в дансинге даже в шубке из леопарда – не то что из дерибаса! Молчи, Пэн! Молчи! – сказал я, потому что Пэн опять собралась спросить о природе дерибаса.

– Поднимайтесь вперед! – приказала Пэн. – Я плевать хотела на свои мадридские тайны, но здесь лестница слишком уж крутая.

Мы поднялись вперед.

– Очень приятно было познакомиться с вами, майор, – сказал я хозяину на прощанье. – Я всем буду давать ваши координаты. Вы, действительно, настоящий джентльмен, майор!

– Так же, как и вы! – сказал майор.

Я вышел на улицу, испытывая великолепное чувство исполненного долга, свободы от мелких забот и любви к Адаму и Пэн.

Машина вынесла на какой-то огромный сухопутный мост, Нью-Йорк провалился вниз, казалось, мы летим на У-2 против ветра.

– В подвале ты что-то говорил о загадочном и колдовском в современной прозе, – напомнил я Адаму.

– Да, мы с Пэн верим в некий будущий союз науки с метафизикой под знаком искусств, – сказал Адам.

– Если точнее, то не искусств, а фантазии, – поправила Пэн. – Под радикалом фантазии, да, Ад?

– Да, дорогая! Я всегда стараюсь заставить героев жить в новых, неожиданных измерениях действительности. Сегодня более чем когда-либо мы должны поступать таким образом! Я написал об этом в статье "Тазовые кости на голове мадонны", ты читал?

– Ад перевел не совсем точно, – сказала Пэн.– Эссе называется "Кости таза на голове мадонны". Ужасно, что и вам в ваших книгах приходится делать объяснения и уточнения! Они неизбежно тяжеловесны. И лишают прелести самые удачные проявления фантазии. Анализ, анализ!.. Наука!.. Познание! Отделите тогда, черт побери, и секс от человека в женщине! Почему бы вам этим не заняться в России? Или вы этим уже занялись?

Мы свалились с моста и опять окунулись в смесь турбулентных завихрений, оживления, верчения, скольжения и торможения автомобильного потока среди раскованной толпы. И взгляд не успевал остановиться ни на чем. Все театральным занавесом сдергивалось к заднему стеклу машины.

– Где ты учился, Ад?– спросил я.

– Спроси у Пэн, – сказал Ад.

– Он не учился по-настоящему. Поэтому он и способен к спекулятивному мышлению. Сегодня гений тот, кто сохранит в себе варвара! Ад гений, потому что он не открывал ни одной книги по философии, хотя я прочитала их множество. И они валяются у нас всюду!

– Даже в постели! – сказал Адам и обругал таксера, который подсаживал пассажира, остановив свое такси прямо посередине Бродвея. – Никто не соблюдает правил! – прокомментировал Ад. – Каждый едет, куда хочет! Чем это кончится?! Значит, дружище, ты не читал "Кости таза на голове мадонны"? Жаль! Феллини делает фильм по этой моей штуке. Он назвал его "Разумное безумие". Из Найроби мы поедем к Фредерико. Может, и ты подъедешь? Это было бы замечательно!

– Они сразу сошлись с Феллини, – сказала Пэн.– Сразу! С полуслова! Их объединяет безграмотность и интерес к миру примитивных народов. Ах, это не для хвастовства близостью к тайнам, нет! Когда Фредерико или Ад переполняются сложностью современного мира, они освобождаются от нее через простоту примитива, А примитив уже сам потом переходит и в их творчество, бессознательно.

– Ты любишь Феллини? – спросил Адам.

– Прости, дружище, нет, – сказал я. – Он, мне кажется, состоит из смеси бутафорной иррациональности, мелкобуржуазной патетики и сентиментальных сюжетов, приспособленных для так называемых "простых людей". Когда я вижу уродливые муляжи святых на газонах возле католических церквей, я сразу вспоминаю Феллини, – добавил я, ибо мне вдруг захотелось их немного побесить. Но этого не вышло.