– Так она и без того в монахини пострижена, – перебил меня Дмитрий.

– Не успел еще слух о том до нее дойти, – пояснил я. – А старица Марфа до сих пор зла на нее, так что обвинение поддержит с радостью и согласится, чтобы только ей досадить. Но для начала я хотел бы выяснить у тебя, не возражаешь ли ты против занятия ею ливонского престола. Для того и приехал к тебе.

– Ну не знаю, не знаю, – покачал головой он. – Расстрига на королевском троне…

Я чуть не засмеялся – очень уж забавно получается. Значит, расстрига на царском троне, который вдобавок именует себя непобедимым кесарем, это нормально. Хотя да, совсем забыл, его же в монахи действительно не постригали. Но все равно.

– Навряд ли ее хоть кто-то признает, – продолжил государь и встрепенулся. – Может, тогда лучше я сам рати поведу?

Я внимательно посмотрел на него. Вон ты к чему клонишь. Ну да, ну да, и глаза уже заблестели. Не иначе как увидел себя во главе победоносных полков, с саблей наголо. А мне только такого главнокомандующего и не хватает для полного счастья. Нет уж. Не согласен я.

Пришлось напомнить, что в таком случае о взятии польских городов не может быть и речи. Кроме того, и само завоевание Эстляндии не добавит Дмитрию дополнительных аргументов, чтобы величать себя кесарем, ибо под его властью по-прежнему не будет ни одного короля. Разве что Годунов, но он только царевич. Если же в подданство Дмитрия перейдет королева Ливонии Мария Владимировна, то все станет выглядеть иначе.

А что касается признания соседей, то это пустяки… Для Европы мы запросто подыщем весьма доходчивые доводы и пояснения, и я уверен, что они ими проникнутся, ибо доброе слово в совокупности с увесистым кулаком для господ с Запада всегда служило убедительным аргументом. Вот только с учетом того, что старица в обиде на все семейство Годуновых, выступать я должен именно как доверенное лицо Дмитрия, значит, и должность мою надо повысить в статусе – не второй, а первый воевода.

– Федора желаешь поберечь? – догадался государь и отрезал: – О том и не помышляй. Пущай тоже удаль молодецкую выкажет.

Та-ак, не получилось. И, судя по категоричному тону, возвращаться к этой теме и впредь смысла не имеет. Ладно. Но и засвечивать Годунова перед старицей Марфой тоже нельзя, иначе все уговоры инокини окажутся напрасными. Тогда сделаем по-другому.

И я пояснил причину, по которой имя царевича при монахине ни в коем случае нельзя упоминать. Мол, пусть Дмитрий назначит его главнокомандующим, оставив меня в ранге первого воеводы.

– Кроме того, просьба к тебе, государь, – добавил я. – Не забудь, что я твой и только твой человек, а потому про мое пребывание в учителях у Федора Борисовича и о сватовстве к Ксении Борисовне ни слова.

Дмитрий охотно кивнул, и лицо его порозовело от удовольствия. Он даже не смог скрыть улыбку, но, не желая, чтобы я ее видел, отвернулся от меня, направившись в сторону входной двери. Правда, как оказалось, маневр предназначался не только для сокрытия радости – открыв дверь, он распорядился немедля вызвать к нему дьяков Постельного приказа и Смирного-Булгакова, продолжавшего рулить в Приказе Большой Казны.

Выходит, мы с ним думаем в унисон, поскольку я тоже предполагал, что монахине надо явить всю роскошь, обладательницей которой она обязательно станет, как только даст свое согласие.

Пока дожидались дьяков, успели совместными усилиями составить небольшой список даров, которые надлежало отвезти троюродной сестре Дмитрия. К дарам я порекомендовал присовокупить обещание сразу же вернуть ей Дмитров и другие отцовские вотчины, а в придачу что-нибудь эдакое поблизости от Ивангорода, включая торговые пошлины с самого города.

– А это еще зачем? – не понял он.

Пришлось пояснить, что тогда она вроде бы поедет туда вступать в права наследования, и ее визит в те места до поры до времени ни у кого не вызовет недоумения. Кроме того, учитывая, что изъятыми у ее семьи вотчинами несколько десятилетий пользовалась царская семья, будет только справедливо, если помимо Дмитрова в качестве процентов она будет одарена чем-то еще.

Государь в сомнении почесал в затылке, но я устыдил его напоминанием, что если он облагодетельствовал Нагих, которые родичи со стороны матери, и даже Романовым вернул все изъятое, хотя они ему, если призадуматься, никакая не родня, то по отношению к единственной родственнице по мужской царской линии сам бог велел так поступить, иначе получается несправедливо. К тому же и она будет более спокойна, зная, что имеет определенные гарантии того, что не останется без копейки даже в случае моего провала.

Государь озадаченно воззрился на меня и гневно спросил, отчего я помыслил о неудаче.

– Это ты уверен во мне, – пояснил я. – Марфа же обо мне еще не ведает, поэтому нужно пояснить, что, как бы ни сложились дела, все равно она внакладе не останется.

Среди подарков особо тщательно подбирали перстни, причем только с полуохватом, то есть кольцо не соединялось, так что при необходимости его размер можно было увеличить или уменьшить.

С остальным было легче – для ожерелий, колье, браслетов, головных обручей и сережек точные размеры необязательны. Кроме того, я затребовал хорошую косметику и парфюм – белила, румяна, притирания, розовое масло и еще какие-то ароматные эликсиры, заменявшие на Руси духи.

Дмитрий со своей стороны не поскупился, выделив от щедрот даже корону. Оказывается, их в царской сокровищнице было аж целых три штуки, и это не считая шапки Мономаха. Нет, о наличии двух я знал точно. Одну, так называемую казанскую шапку Ивана Грозного, мне довелось видеть в казнохранилище, а касаемо второй я лично наблюдал, как ее водружали на голову государю в Архангельском соборе.

Правда, эту корону Дмитрий не дал, равно как и казанскую шапку, ограничившись иной, но тоже красивой, богато украшенной темно-синими сапфирами, густо-зелеными изумрудами, сочно-красными рубинами и алмазами. Каждый камень, изображавший сердцевину цветка, был щедро окружен жемчужными лепестками. А понизу шел орнамент из трав, покрытый яркой, блестящей эмалью.

Блеск!

Теперь патриарх. Вообще-то государь обещал мне самолично заняться согласованием этого вопроса, заверяя, что сумеет уговорить Игнатия в лучшем виде, но, раз время позволяет, отчего бы не составить компанию.

И тут я как в воду глядел. Заупрямился святитель, причем не на шутку. Да и Дмитрий тоже хорош – совсем не с того зашел. Ну кто ж начинает беседу с почти неприкрытого нажима, граничащего с угрозой. Нашел на кого бочку катить! Церковь – это авторитет, и с нею надо вести себя нежно, как с девственницей, которую требуется соблазнить за одну ночь, то есть просчитать все от и до, чтобы не вышло осечки.

– На все твое право, святейший, – смиренно заявил я, вмешавшись в беседу, пока Дмитрий не успел все загубить до конца. – Кто смеет на Руси противиться воле патриарха? Вон даже сам государь и то готов со смирением преклонить перед ним колена, прекрасно понимая, что есть вопросы светские и духовные, и как в светских решающее слово принадлежит непобедимому кесарю, так и в духовных – высшему на Руси иерарху.