– Кинематографические сыщики в таких случаях спрашивают: "Будем говорить или будем в молчанку играть?", – сообщил переодетый герр доктор, нервно оглядываясь (явно у него и без Михаила дел было выше фуражки).

Сообщил, значит. Пооглядывался. И добавил, не утруждаясь уже потугами на доверительность:

– А реальные сыщики в таких ситуациях сразу начинают бить морды. Н-ну, как – будем реалистами?

Мечников очередной раз пожал плечами. А потом вдруг спросил:

– Что ж вы, герр генерал, сам себя в полковники разжаловали?

Белоконь медленно, всем телом развернулся к нему, первый раз с начала этой идиотской беседы тяжело уставился Михаилу в лицо:

– Или ты за ночь успел рехнуться, или…

– Хватит! – Мечникову очень хотелось встретить Белоконев взгляд таким же взглядом вупор, но он помнил совет Волка. – Хватит кривляться. Я предложил обмен. Что ты решил?

– Ничего. – Судя по тону, недобог улыбнулся устало. – Эта попытка шантажа не умнее остальных твоих дурацких попыток. Не знаю, как ты собираешься убивать себя… Не знаю, почему ты вообразил, что я не смогу помешать… Но даже если ты прав… Я ведь всё равно никого не отпущу. – Голос стародавнего Урманова друга осел до сиплого полушепота, но еле различимые слова хлестали Михаила хуже пощечин. – Ты не меняешься, железноголовый! Убить себя – какая самоотверженность! Дур-рак… Им всем так и так умирать. И ей. Страшно, долго – чтобы Гнедой успел заметить, вспомнить, понять… Зато навсегда. А тебе… Или с ними, или потом опять жить. И совести твоей – тоже. Уж это я смогу, чтоб ты и в следующей жизни помнил. Чтоб ВСЁ помнил. – Он трудно перевел дух, заговорил опять, почти уже по-нормальному: – Еще вот что на ум возьми. Сейчас нам выпадает одним усилием завершить… Если сорвётся… Всё равно получится, как надо. Но дольше, намного дольше. И кровь да муки, которые уже потрачены, станут лишь каплей того, что еще придется… И всё ляжет на твою совесть. Потянет она?

Секунда тишины. И вдруг – будто крупную дробь горстью на жестяной лист сыпанули. Михаил, не выдержав, зыркнул всё-таки на Белоконя, да так и закляк – тот хихикал, злорадно кривя кошачьи усы:

– А про жертвенную силу забудь. Когда знаешь, что жизнью жертвуешь не последней – то не в счет. А? Как я тебя – а?!

Забыв осторожность, Мечников брезгливо рассматривал острые выскаленные зубы невесть во что превратившегося волхва; проступившие на его скулах лихорадочные воспаленные пятна; отражения, подрагивающие в темных стеклах очков… Свои отражения, и двух изваяниями стынущих за спиной конвоиров. Неслабая же, однако, выдержка у эсэсов! Ведь, скорее всего, по-русски хоть как-то, да понимают… Или дело не в выдержке? Может, они сами хорошо знают, кто здесь кто и зачем?

А хихиканье Белоконя перешиб еще более мерзкий звук.

Зуммер.

Оказывается, на штабеле кроме "функера" имелся еще и полевой телефон. Подскочивший ганс в форме пехотного лейтенанта (ладный такой лейтенантик – хоть сейчас на плакат "образцовый внешний вид среднего командира") молчком выслушал, водрузил трубку на место, подбежал, козырнул лихо: "Товарищ полковник, разрешите обратиться!"

Н-да… Интересно, а герр Вайс, группенфюрер и тэ дэ не боится по дороге нарваться на немцев раньше, чем на наших? А то археологи так повживались в роль…

Тем временем получивший испрошенное разрешение "лейтенант" докладывал:

– Первый пост сообщает: транспорт на подходе. Две подводы и трехтонка. Шофер, ездовые, сопровождение – из туземной полиции.

Да, кругом на славу лейтенантик сработан. Выходит, недооценил ты, товарищ Мечников, недобожескую предусмотрительность! Этому лейтенантику еще бы предписание начштаба какого-нибудь полка (может, уже и несуществующего) – мол, лейтенанту имярек сопроводить вышедших из окружения военнослужащих до ближайшей этапной комендатуры, где передать в распоряжение на усмотрение для выяснения, установления и назначения… Да, с таким лейтенантом при такой бумаге (тем более – еще и при таком полковнике) наших можно не опасаться, даже если сопровождаемые слабоваты в языке. Сопровождаемым главное выглядеть правдоподобно. А вступать в праздные беседы – не их собачье. Их собачье – сопровождаться.

Пока Михаил занимался подобными размышлениями, Белоконь отпустил докладчика, приказал кому-то готовиться к погрузке, еще кому-то – выводить "тех"… И опять повернулся к Мечникову:

– Потеря игрушек Двоедушного – не надейся! – ничего не решает. Да, с ними все было бы несколько проще… но и не более того. И пойми, наконец: любая твоя выходка сделает только хуже. Очень хуже. Гораздо. Всем. Понял?

Михаил кивнул. И сказал:

– Последний вопрос.

Ему самому показалось, что это он безобразно и жалко пытается оттянуть время. Недобогу явно показалось то же самое. И все-таки Михаил довыговорил этот вопрос – с надрывом, чуть ли не всхлипнув:

– Почему у нас? Почему опять… опять к нам?!

Странно, однако же Белоконь понял.

– Пытались и наоборот, – раздраженно сообщил он. – Но организовать… ммм… создать условия, чтоб на чужой Берег захотелось ЕМУ, гораздо лег…

Он осекся, спружинился, будто перед прыжком… И вдруг стремительно подшагнул, обеими руками пригнул к себе голову Михаила, воткнулся ему в зрачки двумя раскаленными ало-золотыми вспышками…

На сей раз это не было отражениями утреннего веселого солнца. На сей раз очки человека, великой благой цели ради превратившего себя в чудовище, потеряли способность отражать что бы то ни было. Потому что там, за темными стеклышками, вспыхнуло-заколотилось бешенное, всасывающее, жадное… багровое… золотое… багровое… золотое… всё сильней, все мучительнее… И уже рванулись в глаза, в мозг, в душу липкие ледяные щупальца, рванулись искать, находить, выдирать с корнями, с мясом живым…

Не вышло.

Нет, это не сам Михаил – это его ошарашенность, его дикое в своей неуправляемости желание понимать встретили чужое мертвой бульдожьей хваткой, рванули схваченное в себя и сами рванулись – сквозь стекольную темень, сквозь кроваво-золотую пульсацию, глубже, глубже, в бурлящее варево чужих, чуждых мыслей, чувств, образов…

И – как взрыв.

Ослепительное небо над ревущей рыжей водой, над далеким берегом… над очень далеким берегом: зеленые лоскутья – не лужки, а чащи; курящиеся темные кляксы – города… Он очень-очень далек, тот, другой берег, но даже сквозь грохот беснующегося разлива доносится оттуда бесконечный разноголосый стон, рвущее душу месиво плача, молитв… яростных воплей… предсмертных воплей…

И над всем этим – она. Леса, горы, города того берега – кочковатая степь под ее копытами; мучения того берега – кровоточивые раны ее души, потому что даже она бессильна уже оберегать и спасать… Она… снежная, тонкомордая… прекрасная, как только может быть прекрасен зверь для зверя, самка для самца, душа для плоти… Потому, что видится не людскими глазами, понимается не людским пониманьем. Ты – конь. Ты рвешься туда, к ней – утешить, помочь – но твои гнедые ноги словно бы растворяются в ржавой жадной воде, грязные волны подсекают, бьют под колени, пена хлещет в ноздри, в глаза, жжет, слепит… Как всегда. Еще шаг – и смерть. Ты пятишься. Как всегда.