— Мне бы очень хотелось увидеть другие ваши рисунки. Такие же, как эти. И те работы, которые вас вдохновили. Те, что вы видели. Я не скажу ни одной живой душе, мы сохраним все в тайне. И взамен я поделюсь кое-чем с вами. Я кое-что знаю о Феликсе Хессене. О том, что он оставил по себе. О его наследии, сокрытом здесь, в доме. В Баррингтон-хаус. О чем не знает никто.

Сет не отвечал. Кажется, он был не в силах, он только все время сглатывал слюну.

Эйприл положила папку для набросков на стойку.

— Нам надо поговорить, Сет. Не здесь… — Она нервно огляделась по сторонам. — Завтра. Это возможно?

— Я не знаю.

Протянув руку, она коснулась его ладони.

— Я вовсе не собираюсь вас ни в чем обвинять, Сет. Мы просто хорошо пообедаем. И поговорим. Похоже, это судьба, что мы с вами вот так встретились. Идя сегодня сюда, я никак не ожидала такого результата. Похоже, это судьба.

Сет принялся облизывать губы. Он хотел заговорить, но никак не мог совладать с голосом.

— Давайте я оставлю свой номер, — сказала Эйприл.

Она взяла со стойки блокнот и написала на верхней странице номер своего сотового телефона.

Сидя в одиночестве у окна театрального бара, который был пуст в этот ранний час, когда толпы желающих пообедать уже поредели, а клерки еще не повалили из контор заливать горести ушедшего дня, Сет ерзал на стуле и с тревогой оглядывал Аппер-стрит, высматривая Эйприл.

Он долго пролежал в ванне, первый раз за несколько недель, оделся во все самое чистое, что смог отыскать, после чего наскоро оглядел стены своей комнаты. Он решил, что Эйприл будет ошеломлена, в особенности когда узнает, что это лишь часть грандиозного замысла.

Заодно Сет расчистил пол, чтобы она могла походить и рассмотреть все с разных углов. Теперь изображениями были заняты три стены. И ни сероватый дневной свет, ни электрический, льющийся из голых лампочек, не могли разогнать исходившую от стен тьму, которая расползалась по полу и марала потолок. Даже стыки стен было трудно разглядеть, если не присматриваться специально.

И из этой лишенной проблесков света плоской темноты выступали фигуры. Из глубин, которые ставят зрителя в тупик. Как он сумел это сделать, обязательно спросит она. Как только возможно вообразить подобное расстояние? И передать ощущение жуткого холода, который пробирает, пока смотришь на изображение? Сет и сам не знал.

Притащив из кухни небольшую стремянку, Сет увеличил картины в высоту, чтобы усилить впечатление, будто персонажи болтаются в пустоте. Хотя он точно так же не смог бы сказать, как сумел передать в своих фигурах движение. Потому что все это еще и двигалось. Бесконечная ледяная темнота, в которой несчастные терпели свои вечные мучения, кажется, колыхалась из-за неведомых внутренних течений.

По временам, уходя в работу с головой, Сет склонялся к тому, чтобы поверить: стен больше нет, есть только огромное пространство, открывающееся в иное место, такое обширное и глубокое, что достигнуть его пределов невозможно. А фигуры, раскиданные под разными углами, которые всплывали на поверхность, как будто привлеченные светом его комнаты, до сих пор заставляли Сета вздрагивать каждый раз, когда он входил. Даже если он просто отлучался в уборную на несколько минут, он каждый раз в безмолвном потрясении смотрел на то, что сотворил, на то, что происходит с персонажами теперь.

К ним невозможно было привыкнуть, ко всем этим тварям, державшимся в темноте или же удерживаемым насильно, — его кисть передавала напряжение и сопротивление обрубков их конечностей или же в совершенстве воссоздавала глаз, широко раскрытый от ужаса, изгиб рта, только что испустившего отчаянный крик.

Все это замазывалось, переделывалось, доводилось до совершенства, пока для каждого не были найдены идеальные разворот и поза. Пока зубы не начали по-идиотски клацать, рты не раззявились в почти слышных криках, а глаза не налились кровью от боли, высекающей искры из нервных окончаний зрителя.

Ради Эйприл этим утром Сет удвоил усилия. Его руки двигались с большей осторожностью, когда он наносил мазки, исправляя и переделывая темно-красную и черную пелену, из которой рождались перекрученные фигуры, мокрые и завывающие. Он теперь как будто хотел что-то доказать, как будто готовил выставку для сочувствующей публики. Если ее привлекли его рисунки, то при виде картин она будет просто сражена.

Опасность ей не грозит. Не может грозить. У мальчишки в капюшоне и их друга из шестнадцатой квартиры ничего нет против нее. Она всего-то пробыла в доме пять минут. И Рот с Шейферами не имеют к ней никакого отношения, она просто не успела толком познакомиться с ними. К тому же если бы Эйприл узнала их получше, то зааплодировала бы их убийце. Старых уродов надо было приструнить. И наверное, за это его теперь и наградили. Они ведь могут устроить что угодно. Например, чтобы симпатичная девушка вошла в твою жизнь, когда твой разум разбит вдребезги. Вдруг появляется кто-то, кого восхищает твоя работа, кто хочет узнать тебя ближе. Кто-то, кто может сложить обратно осколки и сделать тебя цельным. Этот сукин сын в капюшоне намекал на что-то такое, он же сказал, что ему приготовили «награду», специально для него «кое-что на сладкое».

Смел ли Сет надеяться на что-нибудь подобное? Что получит такой подарок за все, что делал в той комнате, между зеркалами? Эйприл пробудила в нем нечто жизненно важное, давно умершее; за его непрезентабельной, потрепанной внешностью она разглядела что-то, интуитивно почувствовала в Сете нечто привлекательное. Посмотрев рисунки, она ведь даже заговорила о судьбе.

«Похоже, это судьба». И вот теперь она хочет увидеть другие его работы. И еще — есть и пить в его обществе. Эта особенная женщина, вероятно, даже придет к нему домой, чтобы взглянуть на его стены. Эти стены будут проверкой. Его творчество сразу же откроет ей, кто он такой. А она расскажет Сету о мастере и почему он вернулся и мстит тем, кто много лет назад поступил с ним нехорошо. Разве не это обещала ему Эйприл?

Может быть, с убийствами уже покончено и его работы будут становиться все лучше. Возможно, он даже получит тепленькое местечко старшего портье и сексуальную Эйприл в придачу. Они ведь могут сделать что угодно. Поставить тебя на колени, трясущегося от ужаса швырнуть, словно бревно, в морозную пустоту или же показать такие чудеса, что разинешь рот. Кажется, все складывается, его хотят наградить, повторял себе Сет снова и снова, пока сам не начинал верить в это, пусть ненадолго. Все должно сложиться в его пользу, просто обязано, потому что сам он ни над чем не властен.

Нельзя показывать свою нервозность, когда она придет. Он должен держать себя в руках, быть хладнокровным.

А она уже здесь. Медленно идет, разглядывая вывески на домах, высматривая то место, где он назначил ей свидание. Приятная дрожь прошла через все тело. Она прекрасна. И она для него, художника. Боже, он теперь художник. Наконец-то — художник!