Крик прозвучал сзади громко и яростно, и я понял, что всей массой английские рыцари ворвались в образовавшуюся брешь. Мы каким-то образом выстроились в клин и топором, булавой и мечом рубили и прокладывали себе путь шаг за шагом, метр за метром сквозь ломающиеся ряды мусульман, и час за часом мы продолжали эту мрачную игру, кружась и атакуя все редеющие массы вокруг нас, пока битва не превратилась в разгром, а разгром в погоню. Мы рубили их верхом или гнали их между нашими сходящимися линиями безжалостной стали, пока берега реки Смерти не стали изрезаны ручьями крови, стекающей в удачно названный поток, и могучее войско, которое Саладин вывел против нас, не было разорвано на куски, и только темнота ночи спасла его остатки от уничтожения.

Это была последняя крупная битва, в которой армия Саладина сразилась против Львиного сердца и его крестоносцев. Десяток летописцев рассказал вам, как мы двинулись в Яффу, а после того как шесть недель драгоценного времени были потрачены впустую на постыдные пререкания, мы отправились оттуда в Аскалон и нашли его в руинах. Они рассказали вам также, как лживые французы дезертировали; как Конрад Монсерратский, самый подлый предатель из всех, поджал хвост и вернулся в Яффу; как герцог Бургундский отвел своих людей в Акко, потому что Ричард больше не давал ему денег взаймы; и как народ за народом все лживые друзья и вероломные союзники покинули нас, когда только Ричард со своими верными англичанами после многих месяцев сражений, голода и болезней наконец пробился обратно в Яффу, которую Саладин успел отвоевать; как крестоносцы штурмовали город одним яростным жестоким ударом и быстро выгнали из него мусульман.

На этом боевые действия закончились, и Третий крестовый поход завершился. Если бы не подлое предательство тех, кто нарушил свои клятвы и запятнал свои щиты вечным позором, то один этот поход навсегда сломил бы власть Саладина и вернул бы древнему Иерусалимскому царству былую мощь и славу. Однако, все средства, которые были израсходованы, вся сила и отвага, которая была потрачена, и вся храбрая кровь, пролитая на эти жаждущие пески, принесли, как вы знаете, только трехлетнее перемирие, узкую полоску береговой линии от Акко до Аскалона и свободу христианам посещать храм Гроба Господня.

Я исполнил свой древний обет и пророчество Софрония и совершил паломничество с Брендой, Иваром и добрым отцом Ансельмом в святой город и в храм Гроба Господня. Сам Ричард выехал вместе с нами, но на вершине последней гряды холмов, возвышающихся над городом, он остановился и, закрыв лицо руками, склонился к шее лошади и низким, срывающимся голосом громко прорыдал:

— О Иерусалим, теперь ты действительно беспомощен! Кто защитит тебя, когда Ричарда не будет? Я видел тебя в первый и последний раз, и я не войду в твои ворота как паломник, потому что я не могу войти в них как победитель[32].

С этими словами он осадил коня и поехал обратно один по дороге на Яффу. Мы никогда его больше не видели, потому что, когда наше паломничество закончилось и мы вернулись на побережье, мы узнали, что его снова поразила лихорадка и что он отплыл в Европу, где попал в темницу в замке одного из изменников, предавших и его и святое дело, и встретил смерть в неясной борьбе за ничтожное сокровище.

Что касается нас, то мы снова погрузились на ладьи и отправились обратно в Скандинавию, оставив на полях сражений в Сирии много наших доблестных викингов, но увозя с собой солидный груз сирийской добычи и сундуки, набитые золотом от выкупа. Но то, что мы завоевали славу и добычу, не имело для меня никакой ценности, потому что мы пробыли в море всего несколько дней, когда среди нас начали проявляться признаки смертельной восточной лихорадки, и на шестой день Бренда заболела ею.

От корабля к кораблю болезнь распространялась, как чума, да это и была чума. Затем начались проливные дожди и жестокие шторма, и каждое утро восходящее солнце показывало, что еще одна часть нашего флота пропала без вести, и, наконец, из шестидесяти отважных кораблей, отплывших из Иварсхейма, только три ладьи, разбитые бурями и волнами, пробились сквозь штормы Северного моря и остановились на берегу Иварсхейма.

Это было печальное и горькое возвращение домой, болезненный и скорбный конец такого благородного предприятия. Все, кроме Бренды и Ансельма Линдисфарнского, смотрели на меня как на виновника бедствия, постигшего Иварсхейм, как на призрака, вышедшего из теней неведомого, чтобы отвратить их от веры в старых богов и увести их лучших и храбрейших сыновей к страданиям и смерти.

Бездетные матери, скорбящие вдовы и невесты, которые никогда не станут женами, оплакивали своих дорогих покойников и проклинали меня как виновника их горя. Даже ярл Ивар отвернулся от меня, потому что оба его доблестных сына нашли безымянные могилы под печальным серым северным морем.

Но Бренда, хотя и знала, что вернулась домой только для того, чтобы умереть, все еще любила меня той преданной любовью, которая возобновлялась снова и снова через века, и когда утром четвертого дня после возвращения домой Ансельм привел меня в ее комнату, чтобы попрощаться, она вложила свою тонкую белую руку в мою и ласково сказала, что теперь она сдержит обещание, данное перед отплытием, и прежде чем снова стать невестой смерти, впервые отдала себя мне.

Весь этот день и всю следующую ночь я наблюдал, как ее бесценная жизнь медленно угасает. Когда первый луч восхода упал на ее лицо с холодного, ясного зимнего неба сквозь окно, выходящее на юг, я не мог понять, жива она или мертва, так она была бледна и недвижна. Потом она открыла глаза, ее губы шевельнулись в улыбке, и когда я опустился на колени рядом с ней, я услышал слабый шепот:

— Прощай, Валдар, опять… Поцелуй меня на прощанье, дорогой, пока мы не встретимся снова.

И когда наши губы встретились, она умерла, как в тот далекий день, когда мы умерли вместе в песках ассирийской пустыни. Я никому не позволил прикоснуться к ее мертвому телу и сам одел ее в рыцарские латы, соорудил погребальный костер на палубе моей ладьи и положил ее на него. Я попрощался с Иварсхеймом и Ансельмом, который остался, чтобы выполнить работу своего господа или умереть за нее, поднял парус и три дня и три ночи держал курс в Северное море, а затем в полночь, наедине с мертвой возлюбленной над черной пустыней