Кто среди нас умеет предсказывать будущее? Кто бы осмелился? Ответ на первый вопрос – «никто», а ответ на второй – «каждый», особенно каждое правительство и каждая корпорация на планете. Вот для чего они используют сведения о нас. Алгоритмы анализируют поведенческие паттерны, чтобы предсказать поведение в будущем – создать своего рода цифровое пророчество, которое только чуть-чуть точнее предсказывания судьбы по ладони. Когда вы начинаете копаться в актуальных технических механизмах, посредством которых рассчитывается предсказуемость, вы приходите к пониманию, что ее научность – на самом деле антинаучность и в название вкралась пагубная ошибка: предсказуемость на самом деле есть манипуляция. И веб-сайт, который говорит, что, раз вам понравилась эта книга, вам также могут быть интересны книги Джеймса Клэппера и Майкла Хайдена[77], не столько делает обоснованное предположение, сколько мягко принуждает вас обратить на них внимание.

Мы не можем допустить, чтобы с нами обращались таким образом, чтобы нас использовали против нашего будущего. Мы не можем позволить, чтобы наши персональные данные использовались для продажи нам вещей, которые продавать нельзя – таких как журналистика. Если мы позволим этому случиться, то журналистика будет такой, какой ее хочет видеть власть – в противовес честному коллективному разговору, который так необходим. Мы не можем позволить, чтобы «богоподобное» наблюдение, под которым мы находимся, использовалось для того, чтобы «оценить» степень нашей гражданской порядочности, «предсказать» наше криминальное поведение; сказать, какого рода образование или работу мы должны иметь или можем ли мы вообще иметь образование или работу; дискриминировать нас из-за наших финансовых, юридических и медицинских историй, не говоря уже об этнических корнях или расе – которые суть конструкт, который наши данные навязывают нам. А если мы позволим использовать нашу генетическую информацию – самые интимные сведения о нас – для нашей идентификации, то можно будет даже нас исказить. Переделать наш облик и самую суть нашего человеческого «я» в образ технологии, которая только и ищет над ними контроль.

Конечно же, все вышесказанное уже произошло.

Изгнание. Не прошло и дня с 1 августа 2013 года, чтобы я не вспомнил, что под «изгнанием» я понимал, когда был подростком: когда отрубается доступ к Сети. Нет связи с Интернетом? Изгнание. Я вне диапазона сигнала? Изгнание. Тот, кто так говорил, кажется таким юным сегодня. Он кажется таким далеким.

Когда меня спрашивают, какова моя сегодняшняя жизнь, я стараюсь отвечать, что она такая же, как у них; что я провожу много времени за компьютером – читаю, пишу, общаюсь. То, что пресса любит называть «местом, не подлежащим огласке», – это трехкомнатная квартира в Москве, которую мне удалось снять, и, сидя в ней, я «путешествую» по сценам всего мира, выступая в защиту гражданских свобод в цифровую эпоху перед студентами, школьниками, законотворцами, техническими специалистами.

Иногда я устраиваю виртуальные встречи с моими товарищами из правления «Фонда свободы прессы» или говорю с членами Европейской юридической группы, возглавляемой Вольфгангом Калеком, в Европейском центре по конституционным и правам человека. В иные дни я просто беру что-нибудь в «Бургер Кинге» (я знаю свои привязанности!) и играю в игры – приходится скачивать их пиратским способом, потому что я не могу больше пользоваться кредиткой. Каждый день я выхожу на связь со своим американским юристом, доверенным лицом и консильери, Беном Уизнером из Американского союза гражданских свобод – который проводит меня через мир, каков он есть, и при этом мирится с моими размышлениями о мире, каким он должен быть.

Такова моя жизнь. Она стала значительно ярче морозной зимой 2014 года, когда приехала в гости Линдси – я впервые увиделся с ней после Гавайев. Я не очень надеялся на ее приезд, потому что знал, что не заслуживаю такого шанса; единственное, что я заслужил – это пощечину. Но когда я открыл дверь, она положила ладонь мне на щеку, и я сказал, что я люблю ее.

«Тсс, – сказала она. – Я знаю».

Мы обнялись и стояли в тишине, слушая дыхание каждого как обещание восполнить потерянное время.

С того момента мой мир – это ее мир. Сперва я предпочитал сидеть в четырех стенах – на самом деле так я существовал и в прошлой жизни. Но Линдси настаивала: она еще не бывала в России, теперь мы будем туристами вместе.

Мой российский адвокат Анатолий Кучерена, который помог мне получить убежище в этой стране, был единственным адвокатом, который догадался прийти в аэропорт с переводчиком. Это культурный и находчивый человек, который умеет в равной степени раздобыть билеты на оперу и наладить мои отношения с законом. Он достал два билета в ложу Большого театра, так что мы с Линдси оделись и тут же поехали, хотя не скрою, что я переживал. Там было так многолюдно, в холле тесно. Линдси чувствовала мое нарастающее беспокойство. Когда свет погас и поднялся занавес, она наклонилась ко мне, ткнула под ребро и шепнула: «Никто из этих людей не пришел смотреть на тебя. Они здесь ради этого».

Мы с Линдси посвятили время некоторым московским музеям. Третьяковская галерея содержит богатейшую коллекцию в мире русских православных икон. Художники, писавшие их, были по существу «контрактниками», как я думал, и обычно не могли подписывать свои работы или же не хотели. Время и традиция, в духе которых создавались эти работы, не были особенно склонны признавать индивидуальные достижения. Когда мы с Линдси стояли перед одной из икон, юная туристка, девочка-подросток, внезапно встала между нами. Меня не в первый раз узнавали на публике, но, учитывая присутствие Линдси, это могло действительно стать инфоповодом в Интернете. По-английски, с немецким акцентом, девочка спросила, можно ли ей сделать с нами селфи. Я не понимаю, как объяснить свою реакцию, наверное, робкой и скромной просьбой немецкой девочки – а может быть, повлияло жизнелюбие и хорошее настроение Линдси, от которого улучшается и мое. Но я без колебаний согласился. Линдси улыбнулась, когда девочка встала между нами и сделала снимок. И, сказав несколько вежливых слов в поддержку, отошла.

Через мгновение я потащил Линдси прочь из музея. Я боялся, что если девочка запостила снимок в соцсетях, нас отделяют минуты от нежелательной встречи. Я вел себя глупо, подумав такое. Я нервно вел поиски в Интернете, но фото так и не появилось. Ни в тот день, ни на следующий. Насколько я могу судить, оно вообще не выкладывалось – просто его сохранили как воспоминание о моменте.

Когда бы я ни выходил из дома, я всегда стараюсь немного изменить внешность. То я избавлюсь от бороды, то надену другие очки. Мне никогда не нравился холод, пока я не понял, что шапка и шарф обеспечивают самую надежную и ненавязчивую анонимность. Я меняю ритм и шаг своей походки и вопреки мудрым советам моей матери смотрю не в сторону движения, когда перехожу дорогу. Именно поэтому я ни разу не попал в видеорегистраторы, которые здесь повсюду. Проходя мимо домов, оборудованных камерами наблюдения, я опускаю голову, так что теперь никто не увидит меня как обычно в Сети – с высоко поднятой головой. Я все время переживал по поводу автобусов и метро, но сейчас все настолько заняты тем, что таращатся в свои телефоны, что никто второй раз на меня и не посмотрит. Если я беру такси, то сажусь на остановке автобуса или у станции метро в нескольких кварталах от дома, где живу, и выхожу в нескольких кварталах от места, куда направляюсь.