порабощения из-бавляемыя, и народы руководством нашим вступающие в следу своих предков, к чему мы и впредь все средства подавать не отречемся, дозволяя им наше покровительство и милость для сохранения всех тех выгодностей, которыя они своим храбрым подвигом в сей нашей войне с вероломным неприятелем одержат.

Впротчем все, которые отличат себя при том храбростию, предводительством, благоразумными советами и стараниями, обнадеживаются и особливою от нас отличиостию и императорским благоволением.

Дан в Санкт-Петербурге, 19-го генваря 1769 г. Екатерина».

Без комментариев.

Заключение

Подведем итоги.

Е. Анисимов, обобщая деятельность политического сыска в XVIII веке, писал, что «важнейшей особенностью истории русской государственности было то, что развитие правовых основ общественной жизни не затрагивало института самодержавия… Развитие его происходило фактически за пределами складывавшегося в России правового поля. В итоге существовало право, записанное и утвержденное в указах, уставах, Уложении, и одновременно царила воля самодержца, пределов которой право не устанавливало, а проявления которой и были собственно самодержавным правом. Можно привести много примеров, подтверждающих это, как из времен Петра I, так и после петровского периода. Выразительнее всего кажутся примеры из царствования Екатерины 11 — законодательницы знающей и опытной, для которой законность как непременное следование утвержденным ею же самой благим законам не оставалась пустым звуком. В 1772 году началось дело о фальшивомонетчиках братьях Пушкиных. Екатерина II сама им занималась. В деле оказался замешан вице-президент Коммерц-коллегии Федор Сукин, который, несмотря на свою очевидную вину, чем-то был симпатичен императрице. Она писала о Сукине князю М. Н. Волконскому: «Прикажите выдать жене его тысячу рублей, чтобы ей пока было чем жить, и велите ей сказать, чтоб она надеялась на мое правосудие и человеколюбие и поуспокойте их; а что [с ним] будет, право сама еще не знаю и сказать не могу. А законы ему, кажется, противны, разве я помогу». 2 апреля 1772 года Екатерина снова писала в Сенат о Сукине: «Теперь к его облегчению то единственно служить может и то не по законам, но из милосердия». О главном преступнике по этому делу — Сергее Пушкине — в письме императрицы сказано иначе: «Сенат поступит по законам и для того я уже в сем не мешаюсь».

В дневнике от 15 апреля 1789 года Храповицкий записал: «Назван умницей за то, что вместо ссылки на поселение по мнению Сената написал того 24-летнего преступника в матросы». Казалось бы, как хорошо, что у императрицы есть такой гуманный статс-секретарь, который смягчил наказание преступника. Между тем он тем самым самовольно изменил приговор Сената как высшего судебного органа империи, то есть нарушил закон. А уж о праве самодержавного монарха менять приговоры и законы много и говорить не приходится — закон ему не был писан вовсе. Именно эта внезаконная, в нарушение изданных самой же самодержавной властью законов возможность «мешаться» или «не мешаться» в любое дело и составляла суть самодержавия, его значение в решении дел политического сыска, в существовании такого юридически неопределенного, но фактически реального понятия, как «опала», которая дамокловым мечом висела над каждым подданным».

Представляется, что дело Пушкиных — Сукина — это частный случай. Таких дел по России было, видимо, огромное количество (и это дело не единственное, в которое вмешивалась сама российская императрица Екатерина Алексеевна, как, впрочем, до того и Елизавета Петровна, и Анна Иоанновна). Дело в другом, и это точно подметил исследователь. Спецслужбы, в первую очередь политический сыск, полностью находились в руках царствующих особ, которые управляли ими, как заблагорассудится: порой, в соответствии с законами, порой, исходя из собственных представлений о подозреваемых, о тяжести совершенных преступлений, о мерах наказания, о милостях и строгостях.

Анисимов подчеркивает в этой связи: «Во всех случаях расследования крупных политических дел заметно, что исходным толчком к их началу была ясно выраженная воля самодержца, который подчас исходил при этом не из реальной вины данного человека, а из собственных соображений, подозрений или капризов. Приведенный выше принцип властвования, выраженный Иваном Грозным в емких словах „Жаловать есь мы своих холопов вольны, а и казнить вольны же‘‘, виден и в не менее афористичном высказывании императрицы Анны Ивановны, знаменитой переписки Грозного и Курбского не читавшей, но мыслившей в 1734 году так же, как и ее дальний предшественник на троне: „А кого хочу я пожаловать, в том я вольна“. В этом же ряду стоит и высказывание Екатерины II, „мывшей голову“ одному из своих сановников: „Подобное положение, не доложась мне, не подобает делать, понеже о том, что мне угодно или неугодно, никто знать не может". Все вышесказанное нужно иметь в виду, когда читатель будет знакомиться с главами о расследовании политических преступлений, и особенно с главой о приговоре, жестокость или мягкость которого полностью зависела от воли государя»[376].

Но стоит напомнить, что у самодержца (даже учитывая, что вопросы безопасности, в том числе и личной, всегда оставались первоочередными) дел — более чем предостаточно. А потому вряд ли государь (или государыня) мог в полной мере и в полном объеме уследить за тем, как вели следствия в сыске, какие меры воздействия применяли, какие наказания использовали и насколько последние соответствовали существующим законам. Это могло служить причиной того, что не только самодержцы проявляли своеволие при наказании, но и сами непосредственные руководители спецслужб — Ромодановские (отец и сын), Ушаков, Шувалов, Шешковский и другие, чином поменьше, но с большими амбициями.

По мнению современных исследователей, «было бы ошибкой думать, что в России XVIII века существовало некое единое учреждение, которое, меняя названия, сосредоточивало бы в себе весь тогдашний политический сыск. Установить непрерывную цепочку преемственности сыскных органов: Преображенский приказ (1690-е — 1729 год) — Тайная канцелярия (1718–1726 годы, 1731–1762 годы) — Тайная экспедиция (1762–1801 годы) — не удается. Дело в том, что на государственные институты XVIII века нельзя переносить представления о «правильном» государственном аппарате, выработанные государствоведами XIX века и развитые в современной теории управления. Естественно, что при Петре I заметны тенденции к систематизации, унификации и специализации всей системы управления. Наиболее ярко они проявились в государственной реформе Петра 1717–1724 годов, когда новый аппарат власти создавался на основе учения камерализма. Вместе с тем эта реформа не изменила сути проявлений самодержавия как власти, которая никогда не терпела в отношении себя ни систематизации, ни регламентации, ни унификации каких бы то ни было функций. Не могла она допустить тем более и делегирования своих полномочий какому-либо учреждению или группе лиц. Это и понятно: противное с неизбежностью вело бы к гибели самодержавия — не подконтрольного никаким