Я никогда не любила Виктора Викторовича. Даже в те дни, когда не знала никаких подозрений и когда он приходил, как добрый знакомый, дарил маме цветы и мама улыбалась в ответ. Но сейчас меня тряхануло таким ознобом, что чуть не сбросило с садовой скамейки.

— Женька, ты что?! Выпей газировки…

Я выпила, вцепившись зубами в пластиковое горлышко.

Илюха, видимо, всерьез перепугался за меня.

— Я думал, ты знаешь…

— М-м… — помотала я головой. — Да нет, я ничего. Просто… неожиданно так… А мама знает?

— Я… не говорил… Теперь боюсь, что нет…

…Мама знала.

— Только не стала говорить тебе. Ты и так вся такая… на нервах…

Это я-то «на нервах»? Мне всегда казалось, что я тверже и спокойнее мамы. Но теперь я поняла: мама права. Ведь не только серьезные причины, но и пустяки последнее время выбивали меня из колеи. И это непонятное ожидание несчастий…

В продолжение всех бед я на следующий день поругалась со Стаканчиком. Первый раз в жизни.

С утра я чувствовала себя так скверно, что решила не ходить к Илье. Позвонила ему, сказала, что малость прихворнула.

— А ты как?

— Я — вполне. Обещают сегодня снять повязку.

Я была рада, что Илюха «вполне». Но его какая-то излишняя бодрость досадливо царапнула меня. У всех «вполне» и всем наплевать, как погано у меня на душе… Я сама не знала, почему погано, и обозвала себя дурой и эгоисткой. Легче не стало.

И в это время пришел Стаканчик.

Сперва я обрадовалась: хоть одна добрая душа рядом! Поговорили о Лючке, которая, наверно, скучает в деревне. Конечно, там свежий воздух, лес, земляника созревает и прочие радости природы. Но с кем ходить в лес-то? С престарелым дедом? Он только и знает свои огородные гряды…

Наш город, разумеется, не дача, не Багамские острова, для отдыха приспособлен мало. Но все же есть Верхне-Таволжское озеро с большим пляжем, есть Центральный парк, есть в конце концов Дворец, в котором жизнь продолжается и в каникулы. Совсем недавно звонил Петруша и говорил, чтобы мы не «растворялись в пространстве», потому что у него возникла идея: снять фильм по пьесе «Приключения летчика Митьки Сталактитова», которую сочинил он сам. Правда, мы все, кроме Люки Минтаевой, «не в штате», но без нас не обойтись. Особенно без Томчика, который «вылитый Митька».

Решили, что пойдем к Петруше, как только вернутся Люка и Лоська.

— А что слышно о Лоське?

Я пожала плечами: ничего. И опять поморщилась от непонятной досады. Стаканчик спросил:

— Ты не могла бы дать мне свою кассету с «Гневом отца»? Приехали родственники, хотят посмотреть…

— Пожалуйста… А где твоя-то?

— Я разве не говорил? Встретил одного мальчика, с которым раньше был в клубе «Паруса надежды». Он мою кассету попросил, чтобы посмотреть там с ребятами…

— Ты же поссорился с этим клубом!

— С начальством, а не с ребятами. Они-то при чем?

— Я думал, у тебя с ними принципиальные расхождения…

— Там разные ребята. Есть хорошие…

— И песни у них хорошие. Например, «Прощайте, Скалистые горы»… — вспомнила я.

— Песня-то чем тебе не нравится? — тихо сказал Стаканчик.

Мне песня как раз нравилась, она была на кассете, которую мне оставил Пашка — вместе с другой, на которой Вивальди и море. И я сказала, что дело не в песне, а в нем, в Нике. Не люблю, когда у людей вчера одни взгляды, а нынче другие. Противно…

— К тому же, мы договаривались, что будем давать кассету посторонним только с общего согласия…

— Договаривались-то, когда! Еще когда был пробный вариант! А теперь-то зачем? Если уже на конкурсе показывали и даже отрывки по телевидению!

Я сказала, что дело не в телевидении, а в том, что некоторые люди не держат обещания. Как на таких полагаться?

Это было совершенно глупо, я чувствовала, что меня «несет», но сказала себе: «Ну и пусть!»

Я полулежала на диван-кровати, как раздосадованная персидская царевна. Стаканчик сидел на стуле и смотрел сквозь очки с каким-то снисходительным сожалением. Как смотрит иногда Илюха, если я начинаю вредничать. Это меня еще больше разозлило: что позволено старшему брату, вовсе не позволено всяким стаканчикам!

О снял очки, протер их подолом майки с портретом волосатого типа. Нагнулся, почесал очками загорелую лодыжку и глянул исподлобья.

— Ну, ладно. Не давай, если не хочешь…

— Нет, почему же? Пожалуйста!

— Не надо… Я зайду в клуб и заберу у них свою. Наверно, уже посмотрели.

Тут меня совсем уже подло бес дернул за язык:

— Может, и останешься у них? Если пересмотрел свои позиции…

— Я не пересматривал… А записываться туда снова сейчас вообще не имеет смысла. Их начальство сдало шлюпки в аренду каким-то дачникам, они теперь только морские узлы изучают, да маршируют…

«И песни о море поют», — чуть не брякнула я, но сдержалась. Потому что это был бы вроде как подкоп и под Пашку…

А Стаканчик вдруг спросил, будто мы только что не спорили:

— Может, пойдем побродим?

— Не хочу… — буркнула я. И только сейчас поняла причину своего дрянного состояния души. Это по— прежнему сидело во мне известие о гибели Будимова. Из-за него — сумрачность и всякие опасения. Непонятное предчувствие нехорошего. Оно было похоже на то предчувствие, которое появилось во Дворце, когда Пашка оставил на стене кровавые отпечатки. Тогда — сбылось. Неужели так будет и сейчас?

— Пойдем, стряхни печали, — повторил Стаканчик. Смотрите-ка, еще и юмор у него!

— Не хочу и не могу! — отрезала я.

— Да почему?

Глядя в упор я сообщила открытым текстом:

— Ты совсем идиот? Не знаешь, что у девочек бывают дни, когда им лучше сидеть дома? — и злорадно представила, как сейчас он нальется розовой краской.

Стаканчик и правда порозовел, но не так сильно, как я ждала. Мало того! Он пожал плечами и отозвался невозмутимо:

— Я знаю. Но я думал, что в наши дни это не проблема. В рекламе столько про всякие средства говорят. Даже с крылышками…

Я сказала, что сейчас он вылетит от меня без всяких крылышек. Болван!

Стаканчик встал и снова пожал плечами.

— Ладно, пойду… — И отправился к двери.

Он был сейчас не тот аккуратный Никита Стаканов, что в школе. Светлая, с алюминиевым отливом, прическа — не гладкая, а растрепанная, кудлатая. Майка мятая, локти расцарапанные, светлые широченные бермуды — жеваные, в пятнах травы и ржавчины. И в движениях — незаметная раньше резкость. «Ладно, шагай…»